Синий конверт

— Здесь говорю я. — Гершуни встал, чтобы казаться выше и весомее. — Я не сказал, что теракт через сутки. Я не сказал, что надо стрелять в покойника. Террор — это не фантазии, а трезвый расчет! Вы должны быть готовы через сутки. И каждый день. А что касается похорон, то план будет таков: вначале отстреливаем первого…

— Победоносцева? — не выдержала Юрковская.

— Да за каким чертом ты цепляешься к этому старику?! Какая тебе разница, в кого стрелять? В кого партия прикажет, в того и выстрелите! Хоть друг в друга! — взорвался в ответ Гершуни, снизив голос до яростного шепота — так звучало гораздо убедительнее.

Григорьев взглянул на возлюбленную. Гершуни, сам того не подозревая, сказал то, о чем они вдвоем часто думали. Зачем убивать кого-то, когда можно просто убить себя и тем самым избавиться от мучительного сознания несовершенства мира? Но рука если и подымалась, то только на очередные ласки. Поэтому с самоубийством решили повременить и оставить его в качестве крайней меры.

— Ваш теракт однозначно будет вторым. И пройдет по следующей схеме. Никто в мире не совершал двух терактов строго последовательно, а мы это сделаем! Первого убитого будут хоронить с почестями и публикой. Публики соберется так много, что за всеми не уследишь. Во время погребения на кладбище будет много цветов, венков и народа. И тут слово за вами! Евгений придет в своей офицерской форме. Юлию переоденем в форму гимназиста. Так ей на вид двадцать, а мальчиком будет не больше четырнадцати. К тому же гимназиста подпустят близко. Ребенок-с!

— Гениально!

Возглас Григорьева заставил Гершуни усмехнуться и скромно потупить глаза. Он и сам знал, что он гениальный организатор.

— А потом? — Юрковская перестала жевать. — Что со мной будет потом?

— Потом? — Гершуни задумался на секунду, анализируя будущее барышни. — Растерзают потом. Толпа-с! Так что вот вам деньги. Купите форму, подгоните ее по фигуре. — Он оценивающим взглядом прошелся по фигуре Юрковской: — Бедра для гимназиста широковаты… Ну да ладно, будешь снизу толстеньким гимназистом! В толпе не видно. Будьте готовы каждый день. Меня не ищите, отсюда не съезжайте. И поешьте как следует! Сходите в ресторан, закажите сюда что-нибудь сытное!

— Зачем? — отрешенно отозвалась Юрковская. — Все равно растерзают…

— Чтобы до кладбища дойти! — отрезал Гершуни и вышел.

Григорьев допил вино. Потом закурил папиросу, с блаженством ощущая, как обессилевшее было тело вновь наполняется энергией.

Юрковская подошла к трюмо, опустила руки, и пеньюар шелковым легким водопадиком скользнул к ее стройным ногам. Григорьев, сидевший поодаль, любовался двумя телами: одно отражалось в зеркале красотой полных зрелых грудей и темного лона, постоянно жаждущего любви.

Второе, земное и реальное, притягивало своими идеальными очертаниями.

Юрковская повернулась к нему вполоборота. По лицу ее ползли слезы:

— Неужели у меня толстые бедра?

Невыносимая тяжесть бытия стала куда-то проваливаться. Слезы возлюбленной вкупе с наготой подействовали на Григорьева, как удар хлыстом на скаковую лошадь. Прыгать на Юрковскую он не стал, просто подошел, легко поднял на руки (птифуры сделали свое дело!) и понес в спальню.

— Меня растерзают! Я не хочу быть гусыней, — шепнула Юрковская ему на ухо.

— Я тебя никому не отдам… я сам растерзаю тебя!

И, подкрепленные вином, они с неистовой силой вновь стали испытывать на прочность старую кровать, свои тела и нервы новых жильцов в соседних номерах.

За стенкой средних лет немец-коммивояжер, представитель голландской фирмы Филипс, поставил в записную книжечку еще одну палочку, подвел итог и изумленно прошептал:

— Доннерветтер! Восьмой раз за три часа? Унмёглих![1]

Тем временем у конторки два молодцеватых господина показали карточку Юрковской портье, и тот коротко кивнул головой, записав на обратной стороне картонки номер комнаты, где, по словам немца, творилось нечто невозможное.

* * *

Утренняя встреча с информатором была продолжена в балете. Давали «Дон-Кихота», извлеченного из забвения новым директором императорских театров Теляковским. Он сразу поворотил оглобли петербургской оперы в сторону национальных композиторов, а в балете заказал к «Дон-Кихоту» новые декорации. Их написали Головин и Коровин, два новатора в театральной живописи и костюме. Ставить пригласили незнакомого москвича Горского.

Путиловский по балетной неопытности не успел закоснеть в консерватизме, и ему было по большому счету все равно, лишь бы гениально. Но старая балетная клака решила показать московским гостям силу, и по рядам шныряли посланцы разных балетных течений, объединенных одной мыслью: «Провал! Провал!» Пришлось дать слово шикать и свистеть. В реальности провинциальная гостья сейчас занимала внимание Путиловского гораздо более балетных страстей.