Синий Цвет вечности

Столыпин минует Рю де Месье, совсем крохотную, вдвигается в длинную Рю Ванно, пересекает Рю Варенн и Рю де Гренель и оказывается на берегу Сены у строящегося моста (Сольверино)… Он идет вдоль берега, заглядываясь порой в тусклую и уже холодную воду. Отсюда поворачивает направо — а там уж два шага до совсем миниатюрной, как Рю де Месье, улочки, название которой с некоторых пор он и сам не помнит, потому что для него это — Рю Бреданс — улица Бреданс.

Странное имя — Бреданс: предки, верно, из Британии или из Бретани, впрочем, могли быть и из других мест. Во всяком случае хочется завоевать ее любовь, оттого что надоела любовь некоторых светских красавиц в Петербурге.

Бреданс, конечно, встретит как обычно — приветливо и с холодком (набивает себе цену?). Она всегда встречает так, будто он заглянул к ней по случаю.

Чтоб он ей верил или, напротив, не слишком верил? После Александрины он не верит никому из женщин. Так что — зря старается.

— Что, месье Рамо заходил? — спросит он небрежно, увидев чью-то шляпу на вешалке.

— Шляпу оставил? Он всегда забывает. Когда нету дождя!.. — Но тотчас съязвит: — У вас, русских, верно, часто жены изменяют?.. Стоит кому-то зайти в гости…

— Не бойся! Я не ревную.

Он рассмеется как бы легко.

— Потом поедем в Булонский лес? — спросит она по обыкновению.

Она любит эти прогулки с ним в экипаже в Булонский лес — после пылких объятий, которые он про себя зовет лишь «плотскими утехами»… Есть возможность хвалиться им перед подружками, которые там гуляют во множестве. А Монго прельщает мысль быть знаком красоты Бреданс.

II

Воспоминания суть некая обреченность сознания. Мы обречены вспоминать…

Сцена, что открылась его взору, была чисто театральной.

5 сентября 1836 года они с Лермонтовым стояли на Елагином острове, у дворца, где шел традиционный Храмовый бал ее величества Кавалергардского полка (шефом полка значилась сама императрица Александра Федоровна). Бал проводился каждый год в этот день и всегда собирал много народу. Они сами только что вышли из дворца и углубились в деревья за дорогой, по которой ко дворцу, одна за другой, подъезжали кареты, разбирая гостей бала. Бал кончался. Хотя музыка еще вылетала из дверей — и с ней отдающий крепкими французскими духами запах грез… Вид двух корнетов лейб-гвардии Гусарского, молча стоящих в тени за дорогой, не был чем-то необычным.

— Может, поедем? — спрашивал Алексей.

— Нет. Ты торопишься?

— Но, может, он отбыл уже?..

— Нет. Я ж сказал тебе — я видел его карету.

Если Миша был не в духе, не стоило перечить ему.

— Ты уверен, что это — его карета?..

— Ты вправду не торопишься?

— Я ж сказал.

Они как бы теснили друг друга словами. Была такая манера.

Лермонтов был мал ростом, коренаст, угрюм и явно недоволен собой.

— Нас обещал Соллогуб представить друг другу, — пояснил он с неохотой. Ты точно не торопишься?

— Я ж сказал — не тороплюсь.

— Как хочешь!.. Его жена, говорят, впервые в свете после родов.

— Всё правильно! Только не впервые! — откликнулся Столыпин.

— Правда? Поезжай!

— Я ж сказал тебе: никуда не тороплюсь!

Они считались кузенами, хотя было сложное родство: он приходился Михаилу двоюродным дядей, — вечная путаница с родственниками. Но он был на два года моложе Лермонтова, и тот держался как старший.

Из полутьмы, накрывавшей постепенно Елагин остров, из дверей дворца вывалился еще один офицер. Спиной и продолжая раскланиваться с кем-то.

— Ой, а я вас потерял!

Это был Трубецкой Александр, кавалергард. Их общий приятель.

— А-а, Бархат! — поздоровался Лермонтов мрачно. — А зачем ты нас искал?

— Э-эй! Ты не должен меня так называть! И вообще афишировать, что знаешь это прозвище! Не дай бог! — испугался Трубецкой.

— А я не афиширую!

Хотя это знали решительно все. Бархатом Трубецкого назвала сама императрица российская Александра Федоровна, в кружок развлечений которой он вписался не так давно, но занял в нем достойное место. И кличка удержалась. Бархат значит бархатные глаза. В самом деле — почти бархатные.

— Ты Соллогуба не встретил? — спросил Лермонтов.

— Он там помешался на какой-то барышне. Не отрывается. По-моему, одна из Виельгорских. Жениться собрался, что ли?

— А-а… Это мы знаем! — сказал Лермонтов.

— Что ж! Бывает! — подхватил Столыпин.

— Но потом проходит! — заключил Лермонтов.

— А первую пару вечера вы уже видели? — осклабился Трубецкой.

— Какую? — спросил Столыпин.

— Пушкин с женой. Уморительное зрелище!

— Я не видел, — сказал Лермонтов, — мы быстро ушли.

— Старик страшно злится! — сказал Трубецкой.

— Это — старая новость! — бросил Столыпин, чтоб не длить разговор.

— Ладно! Вы тут застряли, похоже, а у меня дела! — Трубецкой заторопился уйти… Они смотрели ему вслед.

— Не дразни его. Его недавно отвергли!.. — сообщил Столыпин.

— Кто? — спросил Лермонтов без особого интереса.

— Маленькая Барятинская.

— А-а!.. Бедняга! А я думал, он уже женился на России.

— Нет, что ты! Наш государь — не Петр Третий и даже не Первый. При нем не повольничаешь. Они только катаются с императрицей в санях…

— И как?

— Ничего. Он придерживает ее за талию. Воздушные поцелуи разрешаются.