Синий ветер каслания

Солнце встало, свет деля.

Снег подталый пьет земля.

Заплывает кедр смолой,

Тает, тает лед резной.

Крыльев уток слышен свист,

Воздух чуток, свеж и чист.

Лед-преграду речка рвет…

Что за радость настает!

«Хал-хал, тень-тень, хал-хал, тень-тень»[44], — это голосистые гуси поют песню радости, песню счастливого возвращения на родину. Они цепочкой серых бус тянутся над тайгой. Любуются не налюбуются голубыми глазами озер, синими лентами речек, зелеными руками кедров. А небо плачет счастливыми слезами весеннего дождя. С зеленых ресниц слезу радости смахивают и старые лиственницы, и молодой тальник, под которыми вьют гнезда гуси. От нахлынувшей нежности снег размяк, а лед стал рыхлым, зазвенели ручьи, и вздулись реки.

«Тень-тень-тень», — поют лужицы под каплями дождя. «Тень-тень-тень», — поют уже широкие забереги последней большой реки.

«Хал-хал-хал», — поет рыхлый лед под копытами оленей.

— О-о-о! — поют пастухи. — Быстрее надо переправить стадо, пока река не раскрылась до конца…

«Пуш-пуш-пуш…» Тонут три оленя. Их уже не спасти: попали в полынью…

«Пуш-пуш-пуш…» А не утонем ли и мы?

— Э-э-эй! Надо быстрее переезжать!..

«Тюр-тюр-тюр», — поют сани в воде.

«Сюр-сюр-сюр». Мы по пояс в воде.

«А-на-на!» Не уплывут ли дети?

Нет, дети не уплывут: впереди едет сам Микуль. Если что, то сначала его не будет.

«Пуш-пуш-пуш…» Олени фыркают в воду. Мы уже на берегу. «Сюр-сюр-сюр». С нас стекает вода…

«Ого-го-го-го-о-о! Ха-ха-ха-ха, хи-хи-хи-хи!» Летят в лица мокрые снежки, бусинки брызг, купаются олени, купаются люди. Смеются в нартах дети… Как из мокрого корыта, вытаскиваем мы их. Стрелами летят снежки, струями — брызги. Купаются олени, дети, пастухи, — у нас сегодня праздник: перешли большую реку, недалеко Нер-ойка, старик Урал…

Уже пылает костер. А рядом ставят чумы. Хорошо!.. Вымокли хлеб, сухари, сахар. Плохо.

А были бы дюралевые ящики в нартах, какие есть у оленеводов Чукотки, — продукты были бы сухими. И нарты были бы легче. Людям хорошо, и оленям неплохо! Правильно подметил это Арсентий в Магадане на совещании оленеводов! Правильно твердил об этом деле Арсентий! Председателю надо было прислушаться…

КРАСНЫЙ ЧУМ

Может быть, живем мы скромно.

Но имеем дом огромный.

Несравним он с чумом душным.

Наш богатый дом радушный

Выше туч и шире моря.

Мы живем, ноем, и вторит,

Вторит дом наш громким эхом,

Полон дом наш юным смехом…

На берегу светлой, словно бусинка, реки стоянка будет дольше. Здесь мы решили начать новую жизнь…

Микуль и Йикор уже ставили чум. Вун-ай-ики вынимал из нарт шесты. Наверно, они с Ай-отом поставят свой: тесно всем в одном чуме. Мирились с теснотой, когда нужно было беспрерывно двигаться со стадом вперед, к старику Уралу.

Я попросил брезентовую палатку. Микуль удивился.

— Что это вы задумали? Ведь Вун-ай-ики специально свой чум ставит, чтобы было посвободнее. Кто же в нашем чуме останется?

Но палатку дал.

Мы с Арсентием принялись за дело. Пригодились навыки, полученные в туристских походах. Ставить палатку помогла Итья Татья. Она вносила какой-то задор, вдохновение. Узкие брюки, заправленные в резиновые сапожки, темно-синяя кожаная куртка, энергичные руки, летающие глаза делали ее непохожей на мансийку.

Новое жилище наше получилось уютным. Посредине просторной палатки стоит стол, накрытый зеленой скатертью. На столе — журналы, газеты. Правда, они старые, вышли два-три месяца назад, и их многие уже перечитали, но все же… В отличие от чума, в палатке светло: у нас настоящие окна. А главное — у нас говорила Москва: Арсентий отремонтировал радиоприемник. В чуме и так мало места. Поэтому приемник больше в нарте стоял, чем говорил новости. Мы не были уже оторваны от Большого мира.

Тетя Сана сначала сердилась, что мы ушли от них. Она все хочет, чтоб я был около нее. Ей приятно что-нибудь делать для меня. А я отделяюсь. И многое мне не нравится. Ей, наверно, это больно. По хмурому лицу и глазам я понял, что обидел ее, хотя она не сказала ни слова. Когда же услыхала музыку в нашем чуме и увидела простор, уют и чистоту, воскликнула:

— Правда хорошо. Светло!

И, кажется, подобрела. Но что-то все же осталось. Просто сожаление, что она не может радовать меня, как в детстве.

С этого времени по вечерам все стали собираться в нашем чуме. Разговаривали, спорили, читали книги, слушали Москву. Даже Яныг-турпка-эква приходила… Рассказывала сказки. И все слушали старушку: кто всерьез, а кто с улыбкой.

Москва всем нравится. Тетя Сана говорит:

— Долго же у них медвежий праздник продолжается. Весело там жить!