Синий ветер каслания

Мне снится русая богиня,

Ее глаза, как ручейки,

Струятся в памяти, но имя

Не вспомнить: сны, знать, коротки.

Она не та, что из легенды,

Не та, что средь лесов живет

И сполохи, как будто ленты,

На волосы свои кладет.

Вся в соболях, в шелках. Сережкой

Ей служит ранняя луна.

В избушке на лосиной ножке

Который век совсем одна.

Но ни один смельчак

Пока к ней не пришел: пути темны,

И нравы дикие, как вьюга,

Все в шубу тайн облачены.

И беспокойные поверья

Как те леса…

Но я иду

К богине-идолу.

Деревья

Шумят, как птицы на лету.

И вот она! Пред нею низко

Склоняюсь, опускаюсь в мох.

Но даже камень обелиска

Теплей ее спокойных ног.

Как страшно мне! Хочу скорее

Прервать немое забытье.

Ее я лаской не согрею,

И сказкой не согреть ее.

…………………………………………

Мне снится русая богиня.

(Я в сон по сердце погружай.

И он сбывается уж ныне:

Наверное, то вещий сон!)

Она зовет меня: смелее!

И приближается ко мне.

Я, словно ветка, пламенею

На обжигающем огне.

Я напрягаюсь, замираю,

В душе моей — и свет, и грусть.

И наконец-то я сгораю

И человеком становлюсь.

Но человеком он чувствовал себя лишь в снах. Как появлялось солнце и рыбаки шли на берег опять закидывать невод, он терял свое могущество.

Без тебя мне плохо.

Хорошо — с тобою.

Как олень без меха,

Ничего не стою.

Без тебя и лыжи

Не идут по снегу,

И олень обижен

И не годен к бегу.

Без тебя не слышно

Песенки тумрана[20].

Появись, чтоб вышло

Солнце из тумана,

Чтоб скользили лыжи

И олени мчались.

Сядь ко мне поближе,

Приласкай в печали.

А ее тумран по вечерам звенит чуть слышно. Поет, как будто вздыхает. Поет, как шепчется. Поет, как будто зовет. Солвал не видит ее, но слышит. Он чувствует, как она подносит к алым губам тонкую пластинку, выточенную из кости. Как пластинка вдруг оживает, вздыхает, шепчется, зовет. Хороший тумран! Лишь с помощью его Солвал что-то знает о ее состоянии. Он слушает, как она играет, и ему кажется, что он ей уже сказал:

Чтоб согреть — огнем я стану,

Чаем жгучим и румяным.

Буду греть тебя огнем,

Буду чайным греть теплом.

Хочешь ласки — ветром стану,

Щек коснусь твоих желанных,

И водой могу я стать,

Чтобы всю тебя обнять…

Нет, совсем не то! Зачем ей огонь?! И разве она о чае мечтает? А в месяц жирной рыбы, когда солнца много-много, ветер тоже ласков. И не объятий воды июльской она, наверно, жаждет!

Ей надо бы сказать другое.

Два весла в ладонях у меня.

Две ноги — иду, снежком звеня.

Уха — два, затем чтобы слова

Мог воспринимать! И глаза — два…

…Только сердце у меня одно,

Ожидает твоего оно…

Сердце… О нем ей надо и говорить… Но как? Может, поможет песня?

И однажды вечером, когда усталый невод спал на вешалах и по воде спокойной поплыл туман молочный, он запел. Плыла его калдаяка легкая, и песня плыла. Сначала он пел тихо, стесняясь воды и тишины. Но вода по-прежнему журчала. Казалось, она тоже пела и говорила: «Пой и ты».

Он громче выводил слова, вслушиваясь в тишину таежного берега. Никого там не было. Одни деревья стояли, навострив зеленые уши-ветви.

Пел он о сверкающем плесе, серебряный покой которого изломала гагара, пробежав по нему, рассыпав хрустальные брызги. Потом о лодочке легкой, сделанной из белого елового дерева, лилась песня. И о том, что в лодочке есть одно место. Грустит это место, что не занято никем.

«Ох, нам бы сесть в одну юркую лодочку! И вместе бы плыть нам! О, если бы четыре спелые смородины, четыре наших глаза, друг на друга смотрели вечно!