Синий

– Сожги свои имена, – говорит Стефан и так пристально глядит мне в глаза, словно собирается прямо сейчас, не сходя с места заколдовать каким-нибудь варварским дедовским заклинанием, о которых приличному скромному потустороннему духу, пока он живет в человеческом теле, лучше вообще не догадываться, чтобы крепче спать. – Все до единого: полученное при рождении, записанное в документах, детские прозвища, школьные клички и псевдонимы, включая те, которые сам в последние годы придумывал то ли просто для смеха, то ли смутно предчувствуя, что выход где-то в этой стороне. Будь внимателен, вспомни каждое имя, ни одного не пропусти, спали все к чертям собачьим дотла и новых больше не заводи. Так когда-то поступали духи, пойманные жрецами и насильственно связанные разного рода обременительными обязательствами, чтобы те не смогли снова их призвать.

– И что, помогало? – растерянно спрашиваю я.

– Кому как. Но легче всем становилось, по крайней мере, на время. Это довольно большая степень свободы – когда не только волхвы, но и собственная судьба больше не знает, как тебя позвать. Пока все они дружно чешут репу, ты веселишься. А когда все-таки придумают, как наложить на тебя лапу, вполне может оказаться, что ты уже достаточно силен, чтобы повернуть все по-своему. В твоем случае – самому выбирать, сколько в тебе человеческого, как оно проявляется и в какой момент. Если бы ты страдал эпилепсией и при этом занимался балетом, я бы сказал – равномерно распределить припадки по выступлениям в тех местах, где они могут сойти за танцевальные элементы…

– …и я бы в тот же день вылетел из труппы без выходного пособия. Но ладно, из нашего погорелого театра меня пока, вроде бы, некому выгонять.

– Вот именно, – кивает Стефан с такой гнусной ухмылкой, что сразу ясно: ему только что удалось представить меня в блестящем трико на пуантах. И это зрелище теперь еще долго будет скрашивать ему и без того не слишком печальные вечера.

– Значит, сжечь свои имена, – повторяю. – Звучит и правда неплохо. А как это делается?

– Тут я тебе не советчик. Я все-таки в эти игры всегда на другой стороне играл. Но уже завтра, могу спорить, ты восстанешь из пепла, или хотя бы отскребешь себя от дивана и сам придумаешь целую дюжину способов, один другого смешней. Что-что, а изобретать нелепые магические ритуалы, безотказно действующие с первой попытки, причем, как правило, исключительно с первой и только для тебя самого, ты умеешь лучше нас всех вместе взятых. Скажешь, нет?

На этой оптимистической ноте Стефан все-таки покидает уютную юдоль моей скорби, а я обессиленно падаю, но не на диван, как было предсказано, а на кухонный стол.

Честно говоря, лежать на столе фантастически неудобно, даже не знаю, можно ли было бы придумать худший вариант: он слишком твердый и такой короткий, что у меня свисают не только ноги, а вообще все, включая экзистенциальный кризис, судьбу и ауру, в которую лично я не очень-то верю, но говорят, для ее фотографирования специальные эзотерически продвинутые ученые уже изобрели соответствующий аппарат.

Однако у стола есть одно бесспорное преимущество перед диваном: нормальные люди в минуты слабости, усталости и отчаяния обычно не лежат на кухонных столах. Делай то, что таким как ты не положено, чего сам от себя не ждешь, а все остальные – подавно, и однажды превратишься – совершенно верно, в того, кому такое поведение свойственно, кем бы ни оказалось это удивительное существо. Это смешное правило я придумал давным-давно, еще подростком, и надо признать, его неукоснительное соблюдение довольно далеко меня завело. Так что имеет смысл придерживаться его и теперь, когда я, будем честны, мало чем отличаюсь от того подростка. Разве что интересных воспоминаний у меня, пожалуй, побольше, чем у него абсурдных фантазий. Зато у него было гораздо больше сил, чем у меня вот прямо сейчас, когда даже глаза не хотят закрываться, потому что для опускания век надо задействовать какие-то мышцы. На самом деле свихнуться можно – мышцы! Для такой ерунды.

Пока я лежу на столе, пытаясь титаническим усилием несгибаемой воли победить ледащую orbicularis oculi[9], слегка приоткрытая форточка распахивается настежь, и на подоконник прыгает рыжий кот – с таким характерным душераздирающим стуком, какой способны производить только очень изящные котики, когда хотят, чтобы на их прыжок обратили внимание: как будто не жалкие три с половиной кило с высоты полутора метров шмякнулись, а сразу центнер, из тех далеких слоев стратосферы, где зарождаются северные сияния и некоторые уличные коты.

– Елки, – говорю я, глядя на кота. – Ну слушай. Так уже вполне можно жить.

Кот, вероятно, решив проверить мое голословное утверждение, немедленно прыгает с подоконника мне на грудь. Это, конечно, счастье, но, скажем так, трудное: веса в коте гораздо больше, чем можно предположить, глядя на его не особо крупное тело, и держа в уме, что даже оно – иллюзия. По идее, считается, будто этот тяжеленный кабан – бесплотный дух.