Синьор Формика

Синьор Паскуале намотал себе это на ус и, дабы оказаться сверхгалантным по отношению к своей возлюбленной, решил приготовить ей сюрприз в виде серенады собственного сочинения, тщательнейшим образом отрепетированной совместно с верными друзьями. Как раз накануне дня, предвещавшего величайший триумф синьора Паскуале в театре Никколо Муссо, он ночью тайком выскользнул из дома и привел своих друзей, уже ожидавших его. Но стоило им только ударить по струнам, как Микеле, которого синьор Паскуале по забывчивости не поставил в известность о своем намерении, выскочил, радостно предвкушая возможность заработать обещанные деньги, мигом из дома и стал немилосердно дубасить музыкантов, а засим случилось все то, что нам уже известно. Само собой разумеется, что ни синьор Сплендиано, ни Питикиначчо не были в состоянии сопровождать синьора Паскуале в театр Никколо: они покоились в кроватях, и, кажется, не было на их телах места, которое бы не закрывал бинт или пластырь. И у синьора Паскуале тоже изрядно болели от полученных побоев плечи и спина, но дома он остаться не мог: каждая музыкальная фраза его арии была одной из нитей, властно притягивавших его к себе.

— Теперь, — обратился Сальватор к Антонио, — когда без нашего участия устранено препятствие, считавшееся непреодолимым, все будет зависеть лишь от вашей расторопности, то есть от того, чтобы вы, не упустив подходящего момента, увели свою Марианну из театра Никколо. Но я уверен, вы не оплошаете, и я уже приветствую в вашем лице жениха прекрасной племянницы старика Капуцци, которая через несколько дней станет вашей супругой. Желаю вам счастья, Антонио, хоть меня и мороз по коже пробирает при одной только мысли о вашей женитьбе!

— Как прикажете это понимать, Сальватор? — удивился Антонио.

— Считайте это прихотью, — ответил Сальватор, — считайте блажью или еще чем-нибудь, Антонио, как вам будет угодно, но знайте: я люблю женщин; люблю, и тем не менее каждая из них, даже та, в которую я влюблюсь до безумия, и даже та, ради которой я пойду на смерть, родит в глубинах моей души подозрение, бросающее меня в дрожь и холодный пот, стоит мне только подумать о союзе с нею, об узах брака. Перед непостижимой сутью женской натуры пасует любое оружие мужчины. Та, о ком мы думаем, что она всем существом своим отдалась нам, что душа ее полностью нам открыта, первой обманет нас, и вместе со сладчайшим поцелуем мы всасываем губительный яд.

— А моя Марианна? — воскликнул в смятении Антонио.

— Простите меня, Антонио, — продолжал Сальватор, — но именно ваша Марианна, воплощенная прелесть и грация, уже в который раз доказала мне, какими опасностями грозит нам таинственная натура женщины! Вспомните, как вело себя это невинное, неискушенное дитя, когда мы принесли домой ее дядюшку, и как хватило одного моего взгляда, чтобы она все, все поняла и так умно продолжала играть роль, которую вы мне описали. Но это не идет ни в какое сравнение с тем, что произошло, когда Муссо явился к старику! Самая опытная светская дама не способна на такую хитроумнейшую изворотливость, на такой безошибочный маневр, какие оказались под силу малютке Марианне, сумевшей столь надежно обвести старика вокруг пальца. Кто еще мог бы так умно открыть нам дорогу для самых разных планов? Война с престарелым безумцем… В ней, конечно, любая хитрость хороша, и все-таки… Ах, любезнейший Антонио, не обращайте внимания на мои бредни и наслаждайтесь счастьем со своею Марианной, сколько хватит сил!

Если к синьору Паскуале, когда он шествовал со своей племянницей Марианной к театру Никколо Муссо, присоединялся какой-нибудь монах, то всем встречным приходило в голову только одно: эту странную пару ведут на эшафот. Ибо возглавлял шествие бравый Микеле с суровым видом, вооруженный до зубов, а за синьором Паскуале и Марианной шло до двадцати полицейских.

Никколо весьма торжественно встретил старца и его даму перед входом в театр и препроводил их на приготовленные для них места у самой сцены. Такое проявление почета было весьма лестно для синьора Паскуале, о чем свидетельствовали его светящиеся гордостью глаза; радостное настроение старика еще больше усилилось, когда он заметил, что места рядом с Марианной и сзади нее заняты сплошь одними дамами.

Со сцены, пока еще закрытой занавесом, послышались звуки скрипок и контрабаса; сердце синьора Капуцци забилось от сладостного ожидания, и словно электрическим током пронзило тело, когда вдруг зазвучал ритурнель его арии.

На сцену вышел Формика в маске Паскуарелло и запел — запел бездарнейшую из всех арий голосом Капуцци, сопровождая ее жестикуляцией, присущей лишь одному синьору Паскуале! Стены театра задрожали от оглушительного, раскатистого смеха зрителей. Зал неистовствовал, слышались громкие возгласы:

— Ah Pasquale Capuzzi — compositore, virtuoso celeberrimo! Bravo! Bravissimo![45]