Синьора да Винчи

Затем я снова взяла его на руки и, приметив рядом стул с высокой спинкой, уселась и расстегнула корсаж. Леонардо, хоть и сильно ослабевший, сам отыскал сосок и принялся причмокивать так же, как раньше, — шумно и неистово. Удовлетворенно вздохнув, мой сынишка несколько минут насыщался, пока наконец не обмяк у меня на руках и не выпустил грудь. А потом он вдруг повернулся ко мне и — о чудо! — открыл глазки. Он впервые в жизни увидел меня — свою маму! Леонардо неотрывно смотрел и смотрел на меня.

Я поспешно улыбнулась, решив, что первой эмоцией человеческого лица для моего сына непременно должно стать выражение счастья. Но голод снова побудил его взять сосок. Я вздохнула, преисполненная радости и облегчения, поцеловала Леонардо в макушечку и прикрыла глаза. Тут я почувствовала на щеке его крохотную теплую ладошку, она легко и нежно касалась моего лица, но в то же время и с видом собственника.

Я подумала, что сердце у меня вот-вот разорвется от блаженства и красоты его невинного жеста. Мой Леонардо… Он снова вернулся ко мне, а я — к нему. Тогда же я воззвала ко всем богам, что могли слышать меня, ко всем паркам, что властвовали моей судьбой, и дала им клятву, что впредь никто не посмеет причинить зло моему сыну и что больше никто не разлучит нас.

ГЛАВА 4

То время, которое я провела, будучи кормилицей собственного сына, в доме отца и деда Пьеро, подле некогда любимого мною мужчины и его жены, обращавшейся со мной как с распоследней служанкой, было для меня чрезвычайно нелегким. Нам с Леонардо отвели в хлеву угол, кое-как приспособленный под жилье. Запах навоза просачивался повсюду и сопровождал нас днем и ночью. Семейство да Винчи совершенно не замечало нас, если не считать брошенных искоса презрительных взглядов и, если я требовала что-нибудь необходимое для Леонардо, двух-трех оброненных фраз.

Из показного великодушия они на субботу отпускали меня домой, но не позволяли брать с собой Леонардо. Вот почему мои посещения нашей аптеки всегда оказывались мучительно недолгими: я очень скучала по папеньке, но не могла же я лишить сына пищи!

К счастью, Леонардо, вероятно, вполне хватало моего молока, потому что за это время он ни разу не болел. Его миновали все обычные детские хвори, а нрав у малютки обнаружился самый что ни на есть веселый и легкий. Честно говоря, нам никто из его отцовской родни и не был нужен: мы с сынишкой были неразлучны и от души наслаждались обществом друг друга.

Он не переставал радовать и поражать меня своей смышленостью. Когда ему исполнилось полгода — пусть мне не верят! — Леонардо уже сделал первые шажки. Он долго не говорил, но едва это случилось — ему было два годика, — то больше не замолкал ни на минуту. И первым делом Леонардо начал задавать вопросы, например такие: «Что это?», «А там что?», «Почему?» — и так беспрестанно. Стоило всего лишь раз ответить ему, что это за цветок, птица, насекомое или предмет, и их названия накрепко запечатлевались в его памяти.

Я видела, как он терпеливо сидит где-нибудь во дворе, пытливо таращась на кузнечика, карабкающегося по стеблю травы. Клянусь, Леонардо исследовал его точно так же, как мой папенька внимательнейшим образом изучал осадок на дне своих мензурок. После этого двухлетний естествоиспытатель делился со мной своими заключениями и закидывал меня шквалом вопросов: «Зачем он зеленый?», «Он листочек ест?», пищал от восторга: «Он чистит ногу!» — или удивлялся: «Зачем нога длинная?»

Поначалу меня смущало, что, несмотря на его любовь к живым существам, Леонардо не выказывал чрезмерного сожаления, если они умирали. Он зачарованно разглядывал их трупики, без всякого отвращения брал их в руки и с бесконечным интересом вертел так и сяк в своих проворных пальчиках, довольный тем, что они не вырываются и не кусают его.

Может быть, Пьеро в это время приходилось еще тяжелее, чем мне: у меня все-таки был Леонардо. Сам наш сын вряд ли даже понимал, что этот синьор — его отец и что ему нужен еще кто-то кроме обожающей его мамочки.

Единственным светлым человеком во всей семье да Винчи был Франческо — в жизни не встречала души добрее, чем он. Франческо настолько отличался от них всех, что мне даже иногда казалось, будто он им вовсе не родной. Он часто заходил к нам в закут и угощал яствами, которые стянул на кухне. Дарил племяннику вырезанные им из дерева игрушки, подчас движущиеся. Они увлекали Леонардо больше всех прочих и надолго поглощали его внимание. Для сына это были своего рода насекомые, пусть и неодушевленные, но вполне достойные изучения и приложения рук.