Сирена

Я безвылазно сидел дома – мне было достаточно щупать пульс планеты, нажимая на кнопки пульта телевизора или экран смартфона. Война, война, война, щебетала синяя птичка[73]. Несчастные люди в лодках, потом в палатках, потом в автобусах – и опять по новой лодки, палатки и иногда полуприцеп. Призраки детей бродили по охваченным пламенем городам. Возвращались границы и стены, горлопаны и популистские речи. Вымыслы преподносились как истины, истины как вымыслы. Время больших дебатов: ислам левеет или левизна исламизируется? Народ против элиты и в конечном счете всегда одурачен, всегда околпачен.

Я вернул тишину. Подаренная Наной сова угнездилась теперь в книжном шкафу. Из кресла, в котором я полулежал, читая, – это был скорее зигзагообразный диван, всегда напоминавший мне кушетки спутников Тинтина[74] в «Путешественниках на Луне», – я видел птицу, и та будто подмигивала мне. Как мило она придумала. Я открыл «историю Пелопоннесской войны» Фукидида. Величайший историк античности показал, что золотой век Греции принес ей и две страшные войны: войну против общего врага, персов, а следом войну греков между собой.

καὶ τότε ἄλλη τε ταραχὴ οὐκ ὀλίγη καὶ ἰδέα πᾶσα καθειστήκει ὀλέθρου, καὶ ἐπιπεσόντες διδασκαλείῳ παίδων, ὅπερ μέγιστον ἦν αὐτόθι καὶ ἄρτι ἔτυχον οἱ παῖδες ἐσεληλυθότες, κατέκοψαν πάντας·

«Так и теперь в городе начался страшный погром и всеобщая резня. Варвары напали, между прочим, на детскую школу, самую большую в городе, и перерезали всех детей, когда те только что пришли туда»[75].

Все продолжалось. Открывался новый цикл насилия. Даже в эпоху колтана[76] и других редких металлов на дворе все еще железный век.

Я был погружен в чтение, как вдруг услышал легко узнаваемый шум за стеной.

Крики.

Радостные крики.

А точнее, крики наслаждения.

Но наслаждения необычайного, ибо необычайно тонкие и следом необычайно хриплые. Уже не вздохи – рык саванны. Выражение удовлетворения, превосходящее силой все, что я когда-либо знал.

Звон стекла, звук падения. разбилась ли лампа у изголовья, упала ли ваза со стола? Я заколебался. она в опасности? Я уже почти готов был вмешаться, соглядатай-спасатель, но тут новый звук начисто рассеял двусмысленность. Простое слово: Nê. «Да» по-гречески.

Но это «nê» было вытянутое – «nê»-мыс, «nê»-полуостров. Восторженное «да» наступающему удовольствию.

Так вот по какой причине она спешила, моя маленькая соседка, так озабоченная падающими звездами на циферблате? Боялась пропустить свидание, избалованная девчонка, пропустить ожидавший ее потрясающий оргазм? Я плохо спал. Печаль навалилась на меня душным черным облаком. Я вспоминал Амальфи, любовников из пансиона. Вся планета любила, спешила жить, наслаждалась. А я был одинок и проклят.

Lake Stymphalia [77]

Порой мне еще казалось, что я бреду в тумане. Чтобы не терять себя из виду, я сосредоточился на работе. Лето благоприятствовало переменам. В редакции искали новые идеи. Но открывать горизонты в стране, одержимой корнями и убежденной в своем упадке, – Сизифов труд. В эпоху зависимости от сиюминутного информация больше не информировала. И актуальность слишком быстро становилась неактуальной, гнаться за ней значило задохнуться насмерть. Следовало, стало быть, ее опередить, срезать путь другими дорогами, не столь проторенными. Быть лоботрясом, возможно, даже пиратом, предложить иной взгляд, тон, стиль, иные истории. Их на наш век хватало. А потребность в рассказах, в повествовательном кислороде, никогда не была столь велика в мире, парадоксально суженном гиперкоммуникацией. Надо просто помедлить, прислушаться, приструнить нетерпение, что изматывало, подавить разочарование, что вошло в силу. Набрать высоту или летать под радарами, но глаз всегда иметь орлиный.

Некоторые мои коллеги, выжатые бешеным темпом и неудачами, пророчествовали, что наша профессия скоро вымрет. На редакционном совещании молодой сотрудник из компьютерного отдела возразил этим Кассандрам, что надо радоваться, коль скоро программы сегодня могут накатать тридцать шесть тысяч новостных сообщений о результатах кантональных выборов по мере их поступления. «Это высвобождает время, чтобы журналисты-люди могли заняться анализом». Журналисты-люди – я балдел от этого выражения.

* * *