«Сирены» атакуют

Дмитрий Черкасов «Сирены» атакуют

Пролог СИЛЬНОДЕЙСТВУЮЩИЕ СРЕДСТВА

– Следующий! – нетерпеливо пригласил врач.

Через его кабинет уже прошло сорок четыре пациента, много выше нормы. И не было никакой надежды, что поток вдруг иссякнет. Эти бабушки могут тянуться к нему до утра, все равно им не спится, и не с кем поговорить, и спина болит, и ноги не ходят.

Он нажал кнопку вызова, и лампочка в коридоре призывно мигнула, но очередной пациент замешкался. Врач крикнул погромче, и из-за двери донесся слабый шум: кто-то нерешительно перетаптывался.

Пришлось повторить в третий раз.

Дверь чуть приотворилась, и хрипловатый голос осторожно осведомился:

– Можно на прием?

Как будто он не войдет, если даже нельзя.

Врач тяжело вздохнул, покоряясь неизбежному.

Этот вопрос, причем заданный тем же голосом, он слышал уже тысячу раз. Этот невыносимый голос преследовал его во сне, вызывал дурноту и желание бить и крушить.

Почтенный субъект, являвшийся обладателем этого голоса, имел обыкновение наведываться в самом конце рабочего дня, когда доктор уже всей душой мечтал снять осточертевший халат, пружинящим шагом выйти из поликлиники и выпить пива в ближайшем баре. Когда доктору мучительно хотелось уйти, хоронясь под сенью лип и акаций, дабы не попасться на глаза случайному прохожему из числа хронических пациентов, который притормозит его, доверительно возьмет за пуговицу и подробно расскажет о последнем посещении некоего профессора, такого же, по сути, несчастного медика.

Докучливый субъект заявлялся без номерка, и это давно стало нормой. Отвертеться от пространных бесед с ним было решительно невозможно. Похоже, он просто не понимал, что такое номерок, зачем нужно заполнять статталон, к чему ему полис – «полюс», как неизменно выговаривал этот пациент, да, впрочем, и не только он, а еще и девяносто процентов остальных. Он, однако, неплохо соображал, когда именно следует появиться, чтобы не выстаивать в очереди. У него, надо заметить, вообще была отменная интуиция, ибо никто ведь не мог знать заранее, сколько именно людей примет доктор – сорок или пятьдесят; кстати, в особо жестокие дни бывало, что и все шестьдесят...

Иногда у доктора возникало подозрение, что клиент караулит в вестибюле или торчит где-то в сторонке, высчитывая среднее арифметическое. Доктор специально выходил покурить, искал его глазами и... никогда клиента не обнаруживал.

А клиент, словно вечный больной, традиционно являлся, доканывая доктора стереотипным и бессмысленным вопросом: «Можно ли ему?..»

Эх, черт подери!!!

Фамилия пациента была Остапенко.

Она была прекрасно известна не только участковому терапевту, но и всей поликлинике, начиная с главврача и заканчивая гардеробщицей. Рыхлый, шарообразный дядюшка, которому не так давно перевалило за семьдесят, страдал неисчислимым множеством недугов. Вылечить его было решительно невозможно. Никто не мог ему помочь на протяжении десятилетий; Остапенко уже похоронил трех участковых врачей, но продолжал ходить в поликлинику как на работу.

Нынешний доктор предчувствовал, что станет четвертым лекарем, которого переживет неизлечимо больной Остапенко.

Никто не мог понять, что с ним такое. Никаких смертельных заболеваний у этого бедняги не было, однако по совокупности его недуги способны были свалить с ног слона. У Остапенко не было ни единого здорового органа – сплошные воспаления, дистрофии, а вдобавок еще и мелкие нестрашные – зато многочисленные – новообразования. Все это досаждало ему медленно, хронически, назойливо. А кроме самого Остапенко – всем окружающим, кого угораздило оказаться в орбите его интересов и жалоб.

Одно обнадеживало: вслед за Остапенко обычно уже никто не приходил. Как правило, он оказывался последним, словно обрубал за собой все хвосты.

Доктор взглянул на часы: без двадцати девять вечера. Двадцать минут до конца приема. Остапенко, конечно, урвет себе, как обычно, дополнительное время, но после него клиентов уже не будет. Никто не заблудится в нехитром поликлиническом лабиринте, никакая бабулька с чужого участка не попросит слезно выписать ей рецепт на валокордин. Остапенко всегда оказывался жирной точкой в конце рабочего дня. Вернее, многоточием и обещанием продолжения.

– Проходите, – обреченно пригласил доктор, стараясь говорить громче: Остапенко плохо слышал.

Тот сразу же вошел, аккуратно притворив за собой дверь. Лицо его казалось застывшей маской – следствие давнишнего атеросклероза.

Доктор мрачно воззрился на амбулаторную карту, которую Остапенко прижимал к груди, как переношенного младенца. По своему весу карта явно превосходила среднестатистического новорожденного. Она была невероятно пухлой и ужасно истрепалась. «Новорожденный» был поистине вундеркиндом: запомнить все, что хранилось в его уникальной памяти, любому взрослому явно было не под силу.