Сирингарий (СИ)

Его уронил старший кнут, и, кажется, касалось оно Сумарока. Кнуты говорили между собой, покуда он спал, до изумления измученный долгой погоней, а проснулся не ко времени, к окончанию беседу, к тяжелому этому слову.

Сивый горячим шепотом тогда заспорил, но чаруша подслухом быть не захотел — шумнул, потянулся, сел.

Варда поглядел на него так, словно все понял; поднялся легко, в темноту ушел. Сивый придвинулся, заговорил весело, на пальцы привычным манером волосы его набирая…

Позже Сумарок попробовал вызнать, что то слово значило, и Варда неохотно растолковал.

Куда ни кинь, а все клин.

Клин.

— Так что? Сговорились, милый?

Перегнулся Сумарок через стол, взял пальцами тонкие девичьи пястья.

— Слушай, милая. Ты мне люба, и знаем мы друг друга порядком. Одно скажу. Коли замыслишь клин между мной и кнутами вбить, вражду-рассору затеять, мое тебе слово — не пощажу, не помилую. Вертиго я не уступил, тебе и подавно.

Голове легко, весело стало, точно хмельной. Или ночка дикая аукалась, или другое что, а только Сумарок глаз не отводил, хватку не ослаблял — держал руки девичьи крепко, как шейки гадючьи.

— Услышала я тебя, Сумарок, — прошипела Амуланга. — Вырос щенок, смотри-ка...

Только тогда отпустил.

Откинулся на стенку. До ломоты устал, но знал, что спать-отдыхать нельзя сейчас, нельзя перед Амулангой слабость показывать.

Веки смежил, успокаиваясь; чувствовал на себе пристальный взгляд кукольницы. Шевелил ветер волосы, да горел перед глазами огненный росчерк.

Ночь Соловьиная

Помнил Сумарок как сам, по первости, в изумление впал. Никак не думал, что кнут на такое сподобен.

Только вот смеялся, в пустяшных глупостях рассыпался, а вдруг — запел.

И легко так, и просто. Голос его был звучен, красив, силен, и лился широко-привольно, и всякий, кто мимоездом в едальню заглянул, слушал.

Сумарок сам рот открыл, как дурачок в летасах.

— Думал, я только плясать, головы срывать да все живое сношать горазд? — со смехом спросил кнут после.

— Было такое, — не стал отпираться Сумарок.

Сивый посмеялся, а Сумарок, обернувшись, попросил.

— Спой мне еще.

— Спрашиваю еще. Как кнутов кликнуть, чаруша? Где сыскать? Не запирайся, не ври. От кого ни послышишь, так всяк знает, что ты с их братом якшаешься.

— Можешь меня что рожь цепом своим измолотить, а я тебе, борода вшивая, про то ни словечка не скажу, — угрюмо промолвил Сумарок.

— Как кнутов кликнуть?!

Чаруша усмехнулся.

— Тебе, пес шелудивый, и невдомек поди: кнутов к ноге не свистнуть, пряником не подманить.

Спрашивающий выругался по матери, наново бить взялся.

Били его давно.

Взяли не без ущерба: Сумарок дрался отчаянно и умело, но против многих не выстоял. Бросили на голову куколь, навалились разом…

А после сволокли в лес, да к дереву привязали.

Допытываться взялся один, бородач. Друзья его поодаль встали, стряпку завели, костер затеяли, снедь немудрящую из пестерей подоставали… Основательно расположились.

Бородач же не тратился на досужие разговоры.

Спрашивал. Бил. Водой отливал. Спрашивал. Бил. Водой отливал.

Где рукой голой старался, где — цепом всамделишным.

Счет времени чаруша потерял. Кажется, утром все началось, а нонче Луну вздымали. Варнаки еще один костер запалили.

Одного кат хотел: чтобы Сумарок кнутов-братьев ему выдал.

Как прознали, билось срозь туман в голове у Сумарока. Или из друзей кто по оплошке ляпнул? Сам он не дурак был, не занослив, не болтлив. О приятельстве своем с кнутами помалкивал. Но, видать, ходили слухи по народу.

Сумарок бы скорее язык себе откусил, чем Сивого кликнул, в круг ножевой.

…язык не язык, а пальцы ему выломали. Сумарок, стыдно молвить, от боли сомлел, не сдюжил, уронил голову — пока допросчик его водой обливал, чуть не захлебнулся.

— Ну? — спросил бородач, на корточки присел. — Надумал?

Сумарок надумал. Как откашлялся — плюнул в черную бороду.

Дознатец вскочил на ноги, под дых ударил.

— Так будь по-твоему, чаруша, — прошипел.

Отошел — Сумарок едва видел, как тот спицу-щепу какую в пламени калит. Казалось, тело от битья да холода в колоду онемело, а тут по коже ровно мороз продрал: смекнул, к чему ведет.

Не большой труд узнать, чего одноглазый пуще смерти страшится: вовсе зрение потерять.

Вернулся к нему бородатый, спицей покрутил.

— В последний раз добром спрашиваю. Где дружки твои?

— Здесь, — сказали из темноты.