Сирингарий (СИ)

Ольна промолчала, смотрела внимательно. Лицо ее, бледное, точно новина, в отсветах чужих огней вовсе неживым сделалось, кукольным.

— Скажи, Ольна, тебя я вижу, потому что чаруша?

— Не только поэтому, — вздохнула Ольна, словно решилась. — Только не мне тебе о том говорить. Не неволь меня, не мучай, не спрашивай про то...

Сумарок еще осмотрелся. Чудно ему было.

— Что же содеется, коли стронет Горий зыбун, коли встревожит твоих деточек?

Ольна глаза прикрыла, головой покачала.

— Худое грянет. Большая зима.

Большая зима, повторил себе Сумарок. В голове загудело. Закачался пол, ровно плот с девушками-невестами, ровно лодка с рыбаками...

Качался пол. Швырнуло на стену, ободрало плечо.

Кричали люди, а он одно знал — падают, падают, они падают...

Все. На этот раз точно — все.

Мелькали огни-всполохи, выла сирена, твердил ровный голос одно и то же, одно и то же, а он одно знал — вперед, вперед, подняться, налево, подняться, направо...

Не тянула к себе земля более, сломалось притяжение искусственное.

Все бежали к спасательным капсулам, а он — в другую сторону. Ровно противоположную.

Полыхнуло, осыпалось фонтаном искр, запахло едко, горелой проводкой, закапал пластик...

Опять его бросило, провезло кувырком по стене, и — едва успел, нырнул, словно в поруб — шлюзы за спиной схлопнулись, как капканные челюсти.

Следующее содрогание швырнуло его вперед, почти размазало о панель ручного управления. Бровь лопнула, лицо залило.

Автоматика вышла из строя. Они падали, падали...

Горели.

Сколько он успеет сбросить? Ручное отсаживание даже не рассматривали всерьез, каждая капсула весила под тонну.

Но если не попытается, если не сделает — они просто сгорят все. Годы, десятилетия, потраченные на разработку и выращивание; проект, переданный ему предшественниками...

Оператор он или нет?

Панель откликнулась касаниям пальцев; механика работала.

Застонал от натуги, навалился на рычаг, сбрасывая в люк одну капсулу; вторую; третью...

Рычал механизм, сваливая гряду капсул второго порядка.

Он не успевал, не успевал спасти всех.

Они падали, падали...

Горели.

— Скажи ему — не совладал, мол. Скажи — тварь лютует, смертью грозит...

— Если...если не послушает? — язык едва ворочался.

Сумарок был будто здесь, а будто спал. Двоилось. В горле першило от едкой гари, саднило ладони, точно сорвал кожу и ногти, толкая в бешеную пустоту железные, окованные бочки...

Бочки те были с одного бока прозрачны, как тонкое стекло, и Сумарок как сейчас видел, как сейчас помнил — навалился, толкая к люку-яме, как навстречу, из нутра бочки, к стеклу другие руки прижались...

— Скажи: пусть бросает зыбун тревожить-ворошить. Иначе тот сам к нему в гости пожалует — все, что взял, против него же и обернется ...

Чаруша обернулся и Ольна замолчала под его взглядом.

— Скажу, Ольна. Только и ты думай, как тебе Зыбку сберечь, а узел людской не трогать, людей не губить. Сроку тебе до зимы. Если не совладаешь, не обессудь: разорю гнездо. Уговор?

Вздохнула Ольна, губы скорчила.

— Высоко камешки кидаешь, чаруша, — сказала. — Совладаешь ли?

— Один не управлюсь, так послугу спрошу, — отозвался Сумарок. — Сама то знаешь.

Ольна руку и протянула:

— Уговор, — сказала негромко.

***

Все бы ничего, да полюбился Сумарок котишке хозяйскому; все ворковал, усами щекотал, норовил на волосы прилечь.

Сумарок терпелив был, отгонял надоеду ласково. Ворочался. Думно было, не шел сон. Снедать вечером не стал, до сих пор от еды отворачивало, так хозяйка ему полну миску скатных яблок принесла.

Принесла, локотком подхватилась да поведала, о чем весь узел судачил: у гордеца-Гория в ночь все стекла враз полопались, все зеркала прахом пошли, насилу сам жив остался...