Сирингарий (СИ)

В узел Лисьей Шерсти пристал пару дней назад. Как раз новую луну на шестах-долгоносах вздернули, на цепи посадили, как заведено. Сразу добро да светло стало, отрадно. Пустельга для ночева комору у вдовой взял. Мог и на улице пожить – теплынь стояла – но под свежую Луну всякая пакость любила выбраться, глаза-шкуру погреть.

Лисья Шерсть порядочным узлом была: улицы спиралькой посолонь, а по центру Коза, из блестящей соломы чудь выше крыш, рога в Высоту смотрят, бубенцами да лентами изукрашенные. Из пасти Козы тоже ленты свисали - чтобы для сытости, значит.

Пустельга Козе в ножки поклонился, честь по чести. Здесь, где Кольца Высоты не давили, и трава живая росла, и деревья нормальные водились. Бывал Пустельга и в других местах. В одних из-под земли муть какая-то перла, проволока цветная, оплеточная; в других дерева стояли вниз головами, корнями облака да птиц хватали, тем и проживали; в третьих колодцы с Высоты спускались, вода там столбилась глубокая, чистая, чисто зеркальце заглядное.

Детей в Лисьей Шерсти много уродилось. Пустельга не пожалел сахарного горошка, взятого с последнего торжища. Ему убытку мало, а малькам радость.

Малята здоровыми казались, не уродцами-вывертами, Высотой кореженными. Любо глядеть. Пустельга бродил по узлу, обвыкался, а после вернулся на постой. Баба ему чисто постелила, ужин на столе оставила. Булыня без спешки повечерял, умылся во дворе, ушёл с улицы задом наперед, чтобы ночных смутить, следами не выдать.

Дверь плотно прикрыл, шторки задёрнул. Ну как придет ухват, рогами в стекло блямкать? На рогах у того - все знают - к возрасту нарастают глазницы-грибницы, кто глянет, тот ум потеряет, сам в пасть лезет, а рогачу, что в пасти сидит-посиживает, только того и надо...

Баба уже спала, Пустельга же долго ворочался, с боку на бок перекатывался. Всегда так на луну новую было, бессоница тянула играть, суставы ломала.

Волей-неволей ночь слушал. Народ уж по домам убрался, только полуночницы остались, выбрались под новый свет, греться да беситься, на ветвях качаться, в траве валяться. Пустельга слышал их звонкий смех, веселый птичий говор. Избу вдовы не трогали, та позаботилась оставить на заборе низку волчьих ягод да круглое зеркальце.

Почти уснул булыня, когда почудился ему тонкий детский плач. Удивился, прислушался. Затем успокоился: мало ли какими голосами взбредет тьманникам голосить…

- Показалось, говоришь? – задумчиво перебил Сивый.

- Д-да, маленький такой голос, словно дитя хнычет. Я тогда подумал, может, правда, улепетнуло какое любопытное чадо от папки-мамки? И решил проверить…

Сивый сипло кашлянул, будто смешок проглотил. Быстро переглянулся с темным.

Пустельга же продолжал рассказ. Вышел на двор, значит. Конечно, не пустомясым, а с прихватом, с обережной ладницей на вые. Еще бабкина заделка, внучку на сбережение.

Луна стояла высоко, поигрывала чисто-звонко цепами. На изгороди, охлюпкой, сидела голая девка, гребнем волос чесала. Завидя человека, улыбнулась, посвистела ночной слепой птахой.

- Ночь-полночь, человече! Чего ты тут ходишь-шаришься, или щекотуху поджидаешь?

Пустельга глубоко вздохнул, взялся ладонью за оберег. Тот был горячим, точно уголь из печного нутра.

- Дитё тут, - прохрипел в ответ, - дитё тут не видала?

Лунница засмеялась, точно ледяных шариков горстью отсыпала, да все Пустельге за ворот. Мелькнула улыбкой, острыми, загнутыми вовнутрь клыками.

- А что дашь за ответ? – спросила лукаво, играя гребешком. Зубки у гребешка были наборными, из человековых, рыбьих и звериных ртов взятыми. – Булыня-булыга, хожий-перехожий,

- А чего хочешь?

- Буски хочу, - лунница закинула голову, показывая белую шею, перерезанную висельной черной полосой, ошейником от лунного поводка, - буски красивые.

- Есть у меня буски, - с облегчением кивнул Пустельга, - как раз на тебя. Но наперёд отвечай – видала ли тут дитё?

- Видать видала, да не я одна, - лунница мигнула круглым сорочьим глазом, качнулась на заборе и вдруг скакнула.

Пустельга и движение-то не споймал. Была там, и вдруг встала, как лист перед травой, метнулась бликом, рыбьим хвостом.

- Пойдем, - поймала за руку, потянула, - пойдём, хожий-перехожий, покажу тебе. Да не дрожи поджилками, не заиграю. Пока ты с такенным угольем на груди…

Кивнула на оберег.

Пустельга оглянулся на дом, но последовал за лунницей.

- За ограду выйдем, так держись за мои власы, - не оборачиваясь, сказала белая девка, - наших тут много, на всех бус не наберешь.

Хижий, делать нечего, ухватил пальцами пряди. Гладкие, холодные, чисто студенец. Лунница их по спине расплескала, точно плащом укрылась. Шла не торопко, а Пустельга и вовсе не спешил. По сторонам глазел, рот разинув. Когда еще вот так погулять удалось бы?

Пустельга много где ходил, старался дорог держаться, порой и на хорды забредал, но иногда заносило в поганое безлюдье. От старшаков знал, как с не-людями столковываться, как отговариваться, отдариваться, да, в случае чего, отбиваться. Детей с горшка учили и с долговязом обходиться, и в лесу ягоды-грибы брать так, чтобы копуша не уволокла в кожаный мешок.