Сиротка. Нежная душа

И она умолкла, захлебнувшись слезами. Ее сын никогда не узнает, что крепкий рослый ирландец за двадцать лет совместной жизни не подарил ей столько удовольствия, сколько Жослин за двадцать дней. Это необъяснимое обстоятельство, и она точно знала, что оно в значительной мере способствовало пробуждению в ней любви, перевернувшей всю ее жизнь.

— Я хорошо знал своего отца, — продолжал Тошан. — Он был очень набожен. Поэтому не говори, что он пытался предохраняться. Помнится, он повторял, что хочет иметь большую семью, чтобы сыновья мыли с ним песок в Перибонке, а девочки помогали тебе с готовкой и стиркой.

Тала пожала плечами. И снова солгала, потому что сын со своими сжатыми до скрипа зубами и невидящим взглядом пугал ее.

— Я не пыталась мешать природе, — воскликнула она, прижимая руки к животу, словно желая защитить его. — Я думаю, что рождаются те, кто должен родиться, и не мы решаем, кому жить на свете.

— А Шарден оказался тем еще жеребцом! — взорвался молодой метис. — Двое детишек за год для старика, который еще пару месяцев назад умирал от болезни! В это просто невозможно поверить!

«Особенно если учесть, что и кобылы совсем не, юные», — с горечью подумала Тала.

Она была на грани нервного истощения, сраженная своими печалями.

— Можешь поесть бобов и поджарить себе сала, — сказала она, вставая. — Я иду спать. Верь, мой сын, мне очень жаль, что из-за меня случилось столько бед.

— Я буду спать с собаками, — сказал Тошан холодно. — Я не собираюсь ложиться в кровать, на которой Шарден обесчестил мою мать.

— В такой холод! Прошу, одумайся, Тошан! Ляг в этой комнате, возле очага!

Он согласился с этим предложением и постелил себе на полу одеяла. Тала оставила его в одиночестве. С тех пор как погиб ее муж, она спала в маленькой комнатке, которая раньше служила кладовкой. Это была ее нора, ее убежище. Стены из грубо обработанных досок были увешаны шкурами волков и медведей. В маленьком очаге она обычно готовила себе лечебные настои. Все вещи, которые были ей по какой-либо причине дороги, она хранила на одной полке. Здесь же стояли три рамки с фотографиями. На одной из них были запечатлены Эрмин и Мукки на Рождество 1932 года. Мальчику было всего три с половиной месяца, но он уже улыбался, а невестка со своим красивым лицом и короной блестящих белокурых волос походила на ангела.

— Прости, Эрмин, прости, моя певчая птичка, — вздохнула Тала, глядя на фотографию. — Прости, мой дорогой малыш Мукки…

Кончиками пальцев она коснулась стекла, которое защищало от пыли портрет Анри. Казалось, он смотрит на нее из потустороннего мира.

— И ты тоже прости меня… Ничего бы не случилось, если бы ты остался моим ангелом-хранителем, моим защитником.

На третьей фотографии был запечатлен Тошан в день своего первого причастия у монахов. С коротко остриженными волосами и молитвенником в руках, он выглядел сердитым.

— Мой сын, когда ты снова обретешь мир в душе? Ты не должен был узнать… Если бы будущим летом ты увидел у меня на руках четырехмесячного ребенка, я бы соврала тебе так, что ты ни за что не догадался бы о правде. Но теперь поздно, случилось то, что случилось. Я потеряла тебя, мой Тошан!

Среди жестянок, в которых она хранила сухие травы, пуговицы, бусины и табак, женщина увидела баночку, помеченную этикеткой. В ней был мышьяк. Этот яд ее покойный супруг использовал для приготовления приманок для каркаджу[46] — сильных приземистых животных, кровожадных родственников каменной куницы, которые зимой уничтожали их запасы мяса.

— Почему я раньше об этом не подумала? — вполголоса спросила себя Тала.

Индианка легла на кровать. В доме было холодно, и она сжалась в комок под мехами, заменявшими ей одеяло.

«Зачем мне жить? — думала она. — О моем прегрешении никто не узнает; Тошан унаследует хижину и сможет сделать из нее настоящий дом. И никто не будет скучать по мне, даже Жослин. Я держала его судьбу в своих руках. Могла оставить его здесь, удержать. Но нет, нам нужно было расстаться. Сын прав: я не могла бы жить до конца своих дней с отцом его жены…»

Отчаяние захлестнуло ее. Тала разрыдалась. Задыхаясь, она стонала и бормотала бессвязные слова. Тошан слушал, прижав ухо к двери. Тала упоминала имена предков, ругала свое женское тело, умоляла Анри простить ее, потом звала Жослина и проклинала его, и много раз подряд повторяла имя своего сына, его имя… Слыша, как она снова и снова произносит «Тошан», как если бы это было заклинание, он закрыл глаза. Желание войти в маленькую комнатку и утешить мать было слишком велико.

Тала всегда была хорошей матерью — заботливой и любящей, веселой, ласковой. Она никогда не наказывала его, ни разу не ударила. Он вспомнил ее более молодой, миниатюрной, проворной, с длинными черными косами, перевитыми нитками дешевых бус. Она рассказывала ему легенды своего народа по вечерам у очага, но только тогда, когда его отец уже спал. Анри Дельбо видел своего сына храбрым, набожным и образованным мальчиком и мало внимания обращал на то, что считал странностями красивой индианки, которую избрал себе в супруги.