Сиротский дом

– Пожалуйста, Питер, нарисуй для меня комикс. Что-нибудь очень красивое.

И Питер в конце концов встал и, двигаясь крайне медленно, стал кое-как совать в чемодан поверх пачки бумаги свою одежду.

– Тебе там будет хорошо, Питер, – пыталась подбодрить его Клара, хотя у нее было такое ощущение, словно она готовит его к казни.

Затем она всех проводила на железнодорожную станцию. Когда они шли по улице, Клара заметила, что миссис Гарррард торчит возле своего цветочного магазина, держа Берти под мышкой; из ее прищуренных глаз так и сочилось неодобрение.

– А вы будете здесь, когда мы обратно вернемся? – вдруг спросил у Клары Билли, когда они остановились перед билетной кассой. Клара была потрясена, хотя почти не сомневалась, что ничем себя не выдала и ни словом, ни намеком не проговорилась насчет предстоящего суда.

– А почему ты спрашиваешь?

– Не знаю, говорил ли я вам раньше, – Билли почему-то говорил шепотом и так крепко сжимал ручку своего чемодана, что у него косточки на руках побелели, – но они и правда были жестокие, эти монахини. Они нас часто секли и есть не давали. Сестра Юнис особенно не любила Барри. И Пег. Она очень плохо с ними обращалась. Не знаю уж, чего это она к Пег привязалась. Пег всегда так старалась ей угодить, прямо изо всех сил, и я никак не мог понять, за что она ее все время наказывает. И потом, никогда не было понятно, кого накажут следующим. Хотя чаще всего влетало именно Барри и Пег. Однажды сестра Юнис так рассвирепела и так сильно поколотила Барри, что его даже вырвало, но она все равно никак не могла остановиться; сама же голову ему держала, но все продолжала его лупить. Я уж решил, что она его до смерти забьет, и закричал, что он умирает, но к доктору его вести она отказалась. А я потом всю ночь молился.

Клара просто не знала, что на это сказать. Она всегда подозревала, что жизнь в Грейндже была хуже, чем ей о том рассказывали, но выслушать подобную историю, да еще и изложенную без прикрас, да еще и из уст такого бодрячка и весельчака, как Билли, – это действительно тяжкий удар.

– В общем, с вами стало гораздо лучше! – бодро закончил Билли. – Правда, лучше.

Клара попыталась его обнять – она попросту разрыдалась бы, если бы вздумала что-то ему ответить, – но он вырвался и сказал напоследок:

– Я просто подумал, что вам следует об этом знать. – И он, разбежавшись, прыгнул Барри на спину. Оба, разумеется, тут же рухнули на платформу.

Клара на прощание крепко обнимала, прижимая к себе, каждого из детей, кроме Питера, который стоял в сторонке и делал вид, будто не имеет к ним никакого отношения. Она приглаживала детям волосы, вытирала носы, раздавала прихваченные с собой носовые платки – ей и в голову до сих пор не приходило, до чего она успела их всех полюбить.

* * *

Пустоту, образовавшуюся в ее душе после отъезда детей, сразу занял прокравшийся туда стыд. Вечный шум сменился гулкой пустотой. Клара, естественно, предполагала, что в доме станет тихо, но она никак не ожидала, что там без детей даже пахнуть будет совсем по-другому.

Но самым ужасным было то, что она понятия не имела, оставят ее в Грейндже или нет. Эта неопределенность была сродни тому периоду безвременья, когда страна уже вступила в войну, но настоящая война для нее еще по-настоящему не началась, и люди испытывали неуверенность, не понимая, что, собственно, происходит. Это было как пребывание в чистилище – в том ужасном «зале ожидания», который существует между миром живых и миром мертвых и которым так часто пугали Клару родители.

Как же она ненавидела своих родителей-миссионеров за их вечную уверенность в собственной правоте, за их неустанное стремление «исправить жизнь этих дикарей»! Больше всего эта их деятельность была похожа на беспардонное вмешательство в чужие дела; они были излишне любопытны, вечно во все совали нос, вечно о чем-то хлопотали и ко всем вокруг проявляли этакую покровительственную снисходительность. Вечные доброжелатели, никому, кроме себя самих, добра никогда не приносившие. И, как теперь догадывалась Клара, ирония судьбы в том, что и она превратилась в такую же «доброжелательницу», только, пожалуй, еще хуже, потому что начинания ее родителей все-таки увенчались каким-то успехом, а она вчистую проиграла. И подвела детей.

И утратила дружбу с Джуди. А ради чего? Так, может, она ошибалась? Может, Артур и впрямь сумел перемениться?

Разве сама она не начала этот этап своих странствий по жизни, испытывая к детям полнейшее равнодушие? И разве потом она не влюбилась буквально в каждого из них? Так, может, она – оказавшаяся способной столь сильно перемениться, – просто не сумела понять, что и другие тоже на это способны?

Может, и Артур сумел благополучно завершить свое странствие по жизни? Джуди клялась, что это именно так. Вернувшись с войны опаленным пережитыми страданиями и обидой, он все же, возможно, сумел перебороть себя, отринуть свое стремление к жестокости и насилию, заставить себя сохранять хладнокровие и не просто держать себя в руках, но и проявлять определенное уважение к другим?