Сироты квартала Бельвилль

Он врал, врал, и ему самому было отвратительно это вранье. Но что мог он поделать? Выложить Клоди всю правду о прошлой ночи — невозможно. Рассказать, как он собирал «стаю» и отдавал своим ребятам приказы — где, кому и когда быть? Рассказать, как ночью бегал к Андре Клеману и требовал от него совета и помощи? Рассказать, как дежурил на лестнице мэрии 19-го округа и с рассвета ждал комиссара Дени? Как упорно просился участвовать в «операции Мадлен» и предлагал в помощь всю свою «стаю»? Как чуть не со слезами убеждал комиссара в невиновности вот этой, так горюющей сейчас девочки? Рассказать, как трижды ночью будил телефонными звонками деда и бабку в Мулен Вьё и как, наконец, убедил их приехать в Париж, чтоб вмешаться в «дело Назер», в «дело» этой же Клоди? Нет, это было немыслимо!

Рири все так же неподвижно стоял у двери.

— Нет, но как ты мог? Как ты смел оставить меня вот так, одну? Как ты мог так меня предать? — Клоди подняла залитое слезами лицо, и Рири не выдержал, закричал сдавленным чужим голосом:

— Диди, Диди, я не виноват, честное слово, не виноват! Но ты все-таки прости меня! И не плачь, пожалуйста, не плачь! А то мне очень плохо!

27. Церковь Мадлен

Уже две аристократические свадьбы продефилировали перед ними, и они смогли во всех подробностях рассмотреть невест и женихов и сопровождающих их гостей и родственников. Уже десятки молящихся, туристов и просто любопытных прошли сквозь массивные двери в прохладную глубину храма под их изучающими дотошными взглядами. Но ни один из вошедших не остановил их внимания, ни один не был похож на тех, кого они ждали, а, главное, ни один не остановился у третьего пюпитра справа.

— Ты проверял, Круабон действительно положил туда свою пачку? — спросил уже начавший во всем сомневаться старший, Роже Гийу, из уголовной полиции.

— Конечно, положил, — отозвался его молодой помощник Самари. — Даже сделал вид, что пересчитывает деньги, перед тем как положить. Но он умный мужик, этот Круабон: он инспектору Дени тоже сказал, что уверен — после телепередачи оба молодца уже не стали ничего дожидаться, а удрали за границу. Так оно и есть, наверное. И напрасно мы здесь торчим…

Гигантский античный храм стоял в центре Парижа, перестроенный Наполеоном в честь его побед. После сверкающих наружных колонн фронтона пришедших в церковь поглощал величественный сумрак уходящих куда-то в немыслимую вышину уже темных колонн. Только далеко впереди мерцали желтые огни алтаря и трепетали язычки бесчисленных свечей. Этот теплый, трепещущий огонь делал живыми лица статуй — Христа, Иосифа, святого Августина, а главное, той, которой была посвящена церковь. С таинственной, задумчивой улыбкой смотрели на людей мраморные Марии Магдалины. Мрамор, мрамор, всюду мрамор и подавляющие размеры церкви. Двое полицейских, спрятавшиеся за третьей колонной, чувствовали себя угнетенными этой грандиозностью. И сколько часов они уже стоят здесь! И сколько лиц — мужских, женских, детских — прошло за эти часы перед ними!

— Интересуюсь: когда патрон даст нам сигнал, что мы можем наконец с достоинством удалиться отсюда? Есть хочу — страсть! — Самари даже облизнулся, вспомнив отличные наперченные, с кровью, стэки, которые так мастерски поджаривает его молоденькая жена. Ах, сидеть бы сейчас перед горячей сковородой!..

Роже Гийу только вздохнул: у него давно уже болели ноги — застарелый тромбофлебит, и долго стоять ему было невыносимо трудно. Мимо двух полицейских бежали, как на рысях, гиды, за ними — толпы людей, говорящих по-английски, по-итальянски, по-русски, на суахили, на индийских наречиях. Они останавливались как вкопанные перед одной из статуй, смотрели, записывали в книжечки объяснения гидов, а многие зевали, устало оглядывались, присаживались на скамьи за пюпитры, где лежали молитвенники, сборники псалмов или объявления о ближайшей проповеди. Роже Гийу потрогал висящий на шее радиотелефон: не заговорит ли, не прикажет ли голосом начальника покинуть пост в Мадлен?

Нет, аппарат безнадежно молчал.

И вдруг, когда сонная одурь и усталость начали уже окончательно обволакивать обоих полицейских, в центральном проходе церкви появилась пожилая женщина, не похожая ни на туристку, ни на молящуюся. Гийу толкнул Самари: женщина в белом плаще и широкополой шляпе, типа ковбойских, внимательно оглядывала пюпитры. Видимо пересчитав их глазами, она осторожно огляделась кругом и направилась к третьему пюпитру справа. Она даже не присела на скамью, видно, не было времени. Рука ее в коричневой лайковой перчатке скользнула под пюпитр, вытащила что-то завернутое в бумагу и тотчас же опустила это что-то в сумочку. Женщина была уже у выхода, когда ее вежливо остановил Гийу:

— Мадам, попрошу вас следовать за нами. Уголовная полиция.

Лицо под ковбойской шляпой исказилось:

— Что? Да как вы смеете? Забирать молящихся в храме? Это кощунство! Я буду жаловаться!

— Разрешите вашу сумочку, мадам, — невозмутимо произнес Гийу, подмигнув своему товарищу.