Сироты на продажу

Бернис попыталась обогнуть ее, но крестьянка твердо стояла на ногах и грубыми руками толкала нарушительницу назад. Широкоплечий мужчина пришел на помощь женщине и встал между ними, вытянув руку, чтобы удерживать Бернис на расстоянии.

— Não toque nela![15] — закричал он.

Бернис не поняла слов, но уловила угрозу в голосе. Она снова попыталась обойти препятствие, но тут полицейский схватил ее за плечи и потянул назад.

— Перестаньте, — сказал он. — Вам пока туда нельзя.

Пара иммигрантов продолжала кричать, тыкала в нее пальцами и потрясала кулаками.

— А как же они? — крикнула Бернис. — Тогда их тоже не пускайте!

Полицейский промолчал. Бернис пыталась освободиться, крутилась и изворачивалась, но тщетно.

— Как вы смеете преграждать мне дорогу? — кричала она агрессивной паре. — Вы даже не американцы!

Женщина-иностранка разразилась очередной тирадой, и монахиня увела их с мужчиной от дверей.

— Не волнуйтесь, — сказала она им. — Мы никого не пустим вперед вас.

Полицейский развернул Бернис и повел вниз по ступеням, одной рукой держа ее за плечо, а другой почти толкая в спину. Когда они спустились с крыльца, он покинул Бернис и вернулся на свой пост. Молодая женщина взглянула на своего милого крошку, который хватал ртом воздух; жизнь в нем едва теплилась. Как они смели заставлять их ждать в очереди позади иммигрантов, которым следовало искать помощи у себе подобных? Обычно Бернис старалась не обращать внимания на чужеземцев, заполонивших город, но это было уже слишком. Сначала немцы украли работу у ее отца, а теперь это; нет, больше она не станет проявлять снисходительность.

Она обернулась и снова взглянула на монахиню и полицейского.

— Что вы делаете? — закричала она. — Половина этих людей иностранцы. Пусть не отвлекают от работы врачей, которым следует лечить американцев. Это несправедливо!

— Мы помогаем всем, — возразила монахиня. — Извините, вам придется отстоять очередь вместе с остальными.

Даже поверх воя и стонов толпы Бернис услышала, как разбилось ее сердце. Никто не поможет ее мальчику. Никто не даст лекарство и не облегчит его страданий. Сначала врачи будут спасать орды пришельцев. Какая-то бессмыслица. Ведь это иммигрантам надо отказывать в помощи, а не ее Уоллису. На тяжелых, будто каменных ногах Бернис, шатаясь, пошла сквозь потревоженный рой страждущих. Придется вернуться домой. Вернуться домой и умереть там вместе с сыном.

Однако она не умерла. У нее даже не было ни лихорадки, ни кашля, ни хотя бы першения в горле. Только голова болела, как всегда во время сильных переживаний.

Уоллис скончался на следующее утро.

Никогда ей не забыть последних минут ребенка: как он мучился у нее на руках, как сжимал маленькой ручкой ее палец, как глотал ртом воздух, боролся за жизнь. Скоро личико у него переменилось, посерело и стало темнеть. Кровь потекла из носа и обвела каймой нижние веки. Затем, с последним вздохом, крошечное тельце содрогнулось и обмякло. Ручка перестала сжимать палец матери, веки опустились. Бернис держала Уоллиса на руках и, казалось, целую вечность смотрела на него, потом встала, положила сына в колыбель и рухнула на пол, пронзительно крича, пока не ощутила во рту вкус крови. Когда она наконец замолчала, мир вокруг потемнел, словно кто-то задернул шторы. Уверенная, что умирает от невыносимых душевных страданий, она приветствовала смерть как облегчение. Наконец-то она найдет покой и воссоединится с мужем и сыном. Бернис словно плыла в жидком серебре, и улыбка играла у нее на губах. Потом все потухло.

Женщина не имела представления, сколько времени провела без сознания, но, когда она очнулась, вокруг было почти темно, и сероватый сумеречный свет скользил по стене спальни. Сначала она решила, что ей привиделся кошмар, потом резко вскочила и заглянула в кроватку. Сердце тягостно заныло. Уоллис лежал там, где она его оставила, завернутый в любимое синее одеяльце; лицо у него стало цвета грозовой тучи, у носа и рта засохла кровь, а закрытые веки распухли.

Мертв.

Ее сын мертв.

Бернис закрыла лицо руками, рот исказился от муки, в голове бился ужас. Уоллис не мог умереть! Только не ее малыш! Только не он! Стоя на коленях, она молотила кулаками по полу, проклиная Бога и завывая, потом съежилась и повалилась набок, как тряпичная кукла. Обхватила руками грудь, набухшую молоком, которое ее сын никогда не выпьет, и болезненно пульсирующую: тело предательски напоминало ей об утрате. Бернис стиснула грудь и закричала от боли, наказывая себя за то, что позволила Уоллису подцепить испанку. Она ведь видела плакаты и читала предупреждения. Нужно было сидеть дома, пока не минует опасность, а не ходить на парад. Нужно было оградить Уоллиса от продавца воздушных шаров и оравы иммигрантов. А когда чернокожий мальчишка уронил флажок в коляску Уоллиса и, не спросясь, потянулся за ним, нужно было оттолкнуть маленького мерзавца и сказать, чтобы не совал свои грязные руки к ее сыну. Это она виновата в том, что Уоллис заболел и умер.