Система (сборник)

– Давай, Феденька, отворяй. Как после похорон заколотили, так никто и не заглядывал.

В доме был порядок, все на своих местах, как при покойных родителях, только толстый слой пыли говорил о том, что здесь давно никто не жил. Соседка помогла разобрать вещи, долго любовалась мундиром, после все аккуратно развесила в шкафу.

– Ну ты, Феденька, устраивайся, если чего надо будет, ты говори, не стесняйся.

Чтобы в деревне распространилась новость, никакого интернета не нужно, баба Таня справлялась на отлично. Через полчаса все в поселке знали, что Ушанкин дослужился до больших чинов и был на флоте начальником, вернулся навсегда и мужик почти свободный.

Решив, что сначала нужно перекусить, Федор двинул в магазин. Люди здоровались с ним, слегка кланяясь. Ушанкин расправил плечи и зашагал уверенней. Это в Севастополе отставник – никто и звать никак, а здесь фигура, можно сказать, предмет гордости всего поселка. Самооценка начала решительно подниматься.

В магазине Федор купил дорогой водки и всякой закуски. По селу прошла вторая волна новостей – Ушанкин еще и зажиточный. А и вправду, здесь со своей пенсией он мог не только сносно жить, но еще и откладывать.

Федор выпил, расслабился. Как же здорово, когда никто тебя не дергает, не тащит из рук бутылку, не корит. Оказывается, от простого застолья можно получать удовольствие.

Вечером похолодало. Надев отцовскую телогрейку, Ушанкин решил навестить родителей. Такой благодати, как на деревенском кладбище, нет нигде. Здесь лежали и дедушки с бабушками, более ранние могилки не сохранились. Федор убрал сорняки, подправил оградки и присел на скамью. Думал он о своей не самой счастливой жизни, как будто и жил не там, и занимался не тем. Думается на кладбище по-особенному, не о мелочах, а о вещах серьезных, и многое, что раньше было непонятно, становится ясным и простым. Вот ведь она, Родина, и жить нужно здесь, и работать, и детей поднимать. И нет никакой малой или большой Родины, Родина – она одна. Она здесь, где похоронены предки, где каждое дерево тебе знакомо, где старики на лавочке знают тебя с детства и моют тебе кости. Это и есть Родина, а все, что за плетнем, – это государство. И еще вопрос, стал бы ты за него жизнь отдавать. А за Городок, за могилки, за соседей своих, даже за соседского кота Прошку – не задумываясь!

На носу были майские праздники, и баба Таня, справедливо решив, что мужику самому несподручно, организовала у Ушанкина субботник. Мужиков не было, пришли одни бабы. С мужиками вообще была проблема, за исключением немногих зарабатывавших в Твери и в Москве, взрослое мужское население можно было поделить на три группы: сидящие, спившиеся и неопределившиеся. С сидящими проблем не было, мужики в Городке были серьезные и если садились, то по серьезным статьям, надолго. С алкашами ситуация тоже была ясная, все знали, чего от них ожидать, и дружно прятали от них спиртное, налить пьянице считалось делом зазорным. Морока была с неопределившимися.

Федор перекапывал палисадник и поглядывал на женщин. Наблюдать за работой добровольных помощников было одно удовольствие. Вот ведь бабы, никакого командира им не нужно, каждая своим делом занята, моют, чистят, скоблят, и ведь все на совесть, от души, для себя бы так не старались. И все весело, без натуги, с песней. Тоня Щукина сняла занавески, собрала полотенца и понесла к себе постирать. Ушанкин помнил ее еще сопливой девчонкой, а теперь нате-ка – тридцатипятилетняя привлекательная женщина.

К вечеру в доме все сияло, Антонина принесла чистые, отутюженные занавески.

– Федор Ильич, давайте я сама повешу, вы не справитесь.

Она встала на табуретку и начала крепить занавеску к карнизу.

– Федор Ильич, придержите, пожалуйста, а то свалюсь.

Федор подошел к ней и неожиданно для себя обнял, прижался и замер. Замерла и Тоня, женщиной она была свободной и попыток высвободиться не предпринимала.

Получилось все как-то само собой, естественно. Она отдалась ему страстно, полностью, до последней капельки, но было это совсем не вульгарным, а даже наоборот, чувственно кротким. Этому не учат, это природное. Только в российской глубинке есть еще женщины, способные на это. Впервые за последние годы Ушанкин спал без снотворного.

Утром его ждал завтрак и сияющая Антонина.

– Вставай, соня, оладушки стынут.

С таким аппетитом он давно не ел, макал оладушки то в мед, то в сметану, с причмокиванием запивая горячим чаем. Возникло ощущение, что так было всегда. Федор поймал на себе взгляд Тони: сколько же было в этом искреннем взгляде благодарности и нерастраченной бабьей любви. И его осенило: ведь именно этого ему всегда и хотелось, именно об этом он и мечтал, только не знал, как это здорово и просто. Он вдруг почувствовал, насколько ему все это дорого. А жизнь-то налаживается!

Он схватил Тоню в охапку, и они со смехом завалились на кровать. Теперь ему хотелось всего и сразу. Теперь он жил жадно, нужно было наверстывать.

Верность принципам