Сицилийский специалист

Не прошло и месяца, как в Сан-Стефано, в доме с наглухо закрытыми ставнями, состоялась - что бывало крайне редко - волнующая церемония, на которой Тальяферри и еще трое принимали Риччоне в члены организации. Все пятеро, одетые как на свадьбу, в черные, наглухо застегнутые костюмы, сидели за круглым столом и кухонным ножом, который выполнял роль ритуального кинжала, поочередно пилили себе большой палец руки, пока не появлялась капля крови и не падала, смешиваясь с другими, на листок бумаги со знаками, скопированными с книги святого Киприана, свода заговоров, который всегда можно найти в таких глухих горных деревушках. Потом Тальяферри поднес листок к пламени свечи, сжег его, и церемония завершилась. Не было произнесено ни слова. Пятеро мужчин встали и обнялись.

Марко Риччоне церемония эта запала в самую душу. С этой минуты все прежние привязанности забылись, их место навсегда заняли новые. Теперь он мог не пресмыкаться перед законом, пренебрегать церковными заповедями, ибо те таинственные и молчаливые люди, которые взяли его под свое покровительство, сами диктовали законы и по-своему умели отпускать грехи. От него же требовалась лишь слепая преданность уставу и тем, кто следовал этому уставу, а поскольку богатство и общественное положение не имели большого значения в организации, члены ее могли быть и пастухами, и князьями, но каждого из них можно было тотчас отличить в толпе по той твердости взгляда, по тому зловещему спокойствию, которые появляются от сознания собственной силы и неуязвимости.

Глава 2

Снаружи - полуденное затишье большого и славного города, облаченного в шафран и увенчанного многочисленными куполами, внутри - настороженная апатия среди порыжевших пальмовых листьев в гостинице "Солнце", где каждая пальма стоит как бы среди пустыни. Марко послали на почти безнадежные поиски "Мартини" в городе, который не мог предложить ничего, кроме марсалы, да еще зачастую с яичным желтком. Брэдли остался отбиваться от наскоков Локателли.

- Всякий раз, когда я об этом думаю, - говорил Локателли, - меня пробирает дрожь. Он ведь еще совсем мальчик. Что такое двадцать два года?

Брэдли перестал напевать "Nun ti scorda di me" ["Не забывай меня" (итал.).], мелодию, пронизанную ностальгией, которая к концу войны начала овладевать всеми.

- В Сицилии иные понятия о возрасте, - возразил он. - Дети растут здесь быстрее. К двадцати годам это уже взрослые люди, сознающие свою ответственность. На вид он, может, и мальчик, но в действительности серьезный женатый мужчина.

- Ты знаешь, сколько лет его жене?

- Четырнадцать. Ну и что? Таков местный обычай.

- Более серьезного поручения нам еще не приходилось выполнять.

- А может, и не придется.

- Нас выгонят из армии, если что-нибудь случится.

- Ничего не случится. Его прислал Дон К., и для меня этого достаточно. У Дона К, есть голова на плечах. Молодой человек выполнит все, что ему будет приказано. И очень умело.

И Брэдли, сцепив руки, а потом разведя их, словно обхватил и отбросил дальнейшие возражения Локателли. Он сознавал, что в жилах у него течет более холодная кровь, чем у местных жителей, и он не столь импульсивен, ибо вечно занят какими-то расчетами, и потому старался чем-то это компенсировать: он перенял у итальянцев их выразительную жестикуляцию, а также полный набор преувеличенно экзальтированных возгласов. Сейчас он совсем не к месту часто заморгал, а суровый, насупившийся Локателли, который если и жестикулировал, то лишь во время еды, продолжал терзаться страхом и бормотать об опасности.

- Мы спасем Европу, - заявил Брэдли, - и спасти ее нам поможет этот невзрачный на вид юноша. Его ждет великое будущее.