Ситцевая флейта

или просто проспать, Атлантиду утратить?

Сребролюбье кругом, ложь, предвыгода, блажь.

(Головою в траве я, а телом к дороге,

належалась за всех вас. В ладони – мураш,

а по небу орлица в элладовой тоге…)

Вы мне снитесь? Иль я себе снюсь до костей

до пупырышек кожи, сплетённых волос ли?

Как защитница преданных я крепостей,

всех разрушенных, проданных, выдранных, слёзных.

Не предатель – всех преданных, взятых во блуд.

Оттолкнуть бы упавшее небо руками!

Разгрести бы дожди, что упали на грудь.

И опять бы, и снова мне встретиться с вами!

***

Прижимаю к груди я учебник, его звёздный лик,

умоляю побудь же со мною, мой труд и мой путь.

И кричал ты во мне языками любви, мой язык,

моим русским на «о», моим русским на «а» во всю грудь.

На тебе говорить, на тебе умирать, воскресать,

я искала тебя во всех книгах, во всех словарях,

и вот здесь на земле находила твои небеса

во степях, во лесах, во следах, во людских голосах,

во гвоздях, на которых распяли, язык, твою плоть…

Будь же милостив к падшему, будь снисходителен к тем,

заблудившимся, изгнанным. Твой в моём сердце ломоть

и твои восклицанья до самых истошных фонем!

Ты, что воин, что страж, встань всем строем у наших границ!

Слово русское, словно былинное, встань во весь рост!

Это жизнь так танцует,

и смерть так танцует!

С ключиц,

с позвоночника словно бы стая взлетает жар-птиц,

и поёт, и поёт так пернато во тьме алконост.

Мне так стыдно бывает, когда запрещают тебя,

когда в руки вбивают штыри, и ломается кость.

И мне хочется крикнуть да брось, супостат, не гундось –

мой язык внутривенен! Утробен! Я помню ребят

из одной со мной школы. За партой одной со мной кто,

помню – стрижены ногти и чёлки, что накоротке.

Да хоть вырви мне горло, кадык, всё равно буду ртом

говорить на родном я на русском своём языке.

А не ртом, так всем солнцем, что мне прожигает ребро.

Одного я страшусь своего – пусть не сбудется! – сна,

в нём приходит, как будто бы странник дневною порой

и как будто танцует, и волосы, словно из льна.

И речёт! И глаголет! Но люди не могут понять,

ибо – чипы, спорт-мини, биг-доги летучих лисиц.

Ни гортанная речь, а бездушная на-на-родня.

И ни слёзы, а камни текут из раскосых глазниц.

С нами падшие деды о самом святом говорят,

но о чём…не припомним…

И я просыпаюсь в поту.

То, чего не смогли уничтожить война и снаряд,

то, чего не засыпали пеплы сухих автострад,

неужели погибнет в нас слово живое во рту?

Так пытается нас супостат изничтожить! Вовнутрь

протекает, что стронций. Что рак разъедает и жжёт.

О, язык, о, мой крест, о, мой любый, молю я, побудь!

Извлекать без тебя, как смогу сладкий Одина мёд?

Да, никак не смогу…

Как же мама, что моет стекло?

Как мои одноклассники? Вечности всех моих тризн?

Как же мне восклицать, что прекрасна, что пламенна жизнь,

как убийственно жгуча и как она смертна зело!

***

…вышиваю, вот нить, вот рисунок, вот пяльцы.

Но вселенная крошится, бьётся, звеня.

Не довыносить мне тебя в снах радиаций,

как по Брайлю лишь воздухи трогать мне пальцами!

Ты был лучше бы всех, был бы лучше меня!

Я такой молодою была в эти годы.

Жарко. Душно. Весь пламень испит, испещрён.

Но взывала во мне память племени-рода,

я решилась. В больницу легла, как в полон.

Только помню, там сквер был напротив больницы,

марлю, вату, пелёнки да Божьи десницы.

Я люблю тебя, сын, хоть ты не был рождён!

Этим злым, беспощадным был выжжен дождём

и врачебною глупостью. Но я кричала,

что всем Матерь младенцам с Христова начала.

Так себя ощущала я царственно, яро:

принимала бы чревом младенцев чужих.

Их – убитых, сожжённых на поле ячменном,

на одесских голгофах, в плену фосфогенном.

А теперь лишь по Брайлю в ветрах костяных

я читаю послания – пишет мне космос,

апельсины, игрушки, дельфин, абрикосы.

У истории нет оправдания и

сослагательного наклонения. Рви,

хоть сама уревись в днях белёсых.

Лишь дыханием…О, в это бы небо упасть

и увидеть незрячим, услышать ослепшим

и ожить нерождённым,

бездонным, бездомным,

дай пясть!

Я могла быть такою бы нежной-пренежной,

я б купила одежду, пелёнки, манежик,

я могла бы уехать, под гром не попасть,

под колёса, под камень, под дождик, под молох.

О, как сделала много ошибок я – ворох,

сколько раз оступалась по-крупному, зло,

сколько раз спотыкалась во тьме тяжело.

Сколько раз я теряла дом, дверь, кошелёк.

И ничто не урок мне, ничто мне не впрок…

А сейчас мои пальцы слепые, как холод,

Я читаю наощупь…по Брайлю. День смолот.

И ничто не вернуть. Не скрепить оси спицей.

…Был бы лучшим из всех ты – биолог, филолог,

был романтиком иль игроком волейбола.

Мой любимый, родной…если бы смог родиться!

* * *

Воительница хороша перед битвой.

Вот в поле выходит: всё тело пылает.

Молочная кожа дождями полита.

Все песни, как рана одна ножевая.

А жизнь, что мгновение.

Если цепляться,

как мы за удобства, зарплату, уюты,

тогда нам не слиться в безумнейшем танце,

вот в этом багрянце. В нас цепи. В нас путы.

Воительница лишь одна. А нас – груды.

Мы – руды. Мы – воды. Мы – эти вот камни.

Мы – эти пески у неё под ногами.

Хотя б не мешайте закончить ей танец.

И дотанцевать перед битвою смертной.

Она не из этих салонных жеманниц.

Она – для победы!

О, женские руки, о, гибкие пальцы,