Ситцевая флейта

И на плахе я буду вопить: «Ты судьба!»,

и на казни я буду молить: «Рядом будь!»,

Нынче я у высокой, кремневой стены,

мы – наследники красных титанов – вольны,

мы едины! Как сталь, вещий мы монолит,

а сейчас всё кровит, все безмерно болит.

А сейчас: то разор, то резня, то дефолт,

словно льдину ломают.

Под воду ушёл

самый лучший, бездонный, любимый кусок,

чтобы слёзы унять, где такой взять мне платок?

Атлантидовый край мой! Начало, исток!

Родниковая ты, ты Хрустальная Русь,

о, обнять бы тебя!

Оглянуться боюсь…

* * *

…О, подруга моя! Свет моих ты очей!

Я спасаюсь тобою, сомкнув крепь кольчуг.

Я открыта тобой для огней, для лучей.

Вот тебе бы сказала, как Ветхий Завет

на тишайшей странице открыв: «Не предай!»

Уцелей в этом сонмище вьюг и планет,

не болей, не исчезни, ты – светоч мне, рай.

Я с тобой улучшаюсь. Светлею. Свечусь.

И стремлюсь. И учусь быть плечом я к плечу.

Все другие знакомые лишь. Не друзья.

Все другие приятели лишь. Где же взять

мне доверия столько? Для крыльев – размах?

Чтоб к вершинам ползти в леденящих горах!

Я для них вся чужая – для выгод, штрихов,

я для их обсуждений нарядов, мехов,

свитеров, вечеров и плохих женихов.

…Мне подруга нужна для иного – Голгоф.

Для того чтобы гвозди – с ладоней моих,

чтобы прочь все кровавые раны, всё зло,

чтоб дотягиваться до высоких молитв,

чтобы ношу поднять, если мне тяжело.

Да, я – странная женщина, как НЛО,

сталь-хрусталь, из Богемии словно стекло.

Но хочу я подругу, чтоб было светло.

Чтобы было надёжно. Христосно. Тепло.

Я такая сама, словно тёртый калач.

Сердце, кровь забирай. Но живи. Но дыши.

Я на выручку ринусь, услышав твой плач,

Я – жилетка, коль надо поплакать в тиши.

Остальное не дружба. А так, пустячок.

Но по всем я скучаю во всю, горячо.

Я скучаю по той, что меня предала.

И по той, что лгала. Той, что я не мила.

Не могу разорвать ни квадрат я, ни круг

этих недоподруг. Недосолнц. Недовьюг!

…Что хочу доказать я – глупышка, дурьё?

Коль блондинка – профессия мне навсегда.

Боже, как я измучалась! Боль меня пьёт,

допивает до дна, до берёз изо льда.

Я для боли – питьё. Я для боли – еда!

Завтра утром проснусь, вся подушка в слезах.

Вся – горячая – я. Всех простившая – я!

И опять – по грибы. Да под небо. Под взмах

бытия!

* * *

Всех не любящих меня, люблю! Люблю!

Всех не любящих меня, благодарю я!

Дай мне руку эту гордую твою:

нынче я, как продолженье поцелуя!

Нынче я, как продолжение любви

этой детской, Божеской, вселенской!

Ты мне сердце стрелами кормил,

жизнь мою давил в кисель повидл,

словно мякоть яблок Карфагенских!

Словно виноград меня – в вино,

под ноги! Плясал и хохотал ты.

И хрустели косточки, где дно.

В колыбельке плакало зерно,

прорастая сквозь асфальта гальки,

книг твоих ненужных через свалки,

кости мои битые, сукно.

Левой, правой – щёк не жалко мел.

Рук не жалко для твоих гвоздей мне!

Сорок неб в груди сожгла своей,

истерзала снег белым белей

не в раю, не в парке, не в эдеме!

Ничего теперь не страшно. Бей!

Коль теперь я доброго добрей,

русской сказки дольше, где Кощей.

Ты кричишь «аминь», а я «прости»,

намывая фразы из горсти,

из чистейших, из хрустальных, из

нежных лилий да из ран святых,

смыслов, рун, объятий, лунных риз.

Синяки-ушибы мне – цветы,

переломы – это смысл расти,

перемалыванье в жерновах,

в мясорубках, гильотинах, швах

для меня не фобия, не страх.

Для меня всё это – есть любовь.

Я срастаюсь из своих кусков,

островов, земель, морей, песков

для иных бесценнейших миров!

В антологию предательств мне твою

не попасть. Ты имя перережь

острой бритвой. Баюшки-баю,

пред тобой без кожи, без одежд.

…Но люблю!

* * *

Моё мировоззрение. Я не могу от него отречься.

Могу лишь растечься рекою в него.

Моё мировоззрение, как дом без крылечка,

скала отвесная, накипь снегов.

Как вена рваная в него плещет память.

Вспоминать больно. Не вспоминать больнее стократ.

Если бы живою была, что сказала я маме

про то, что случилось, и кто виноват?

Что продан завод. Разорён комбинат.

Я слова свои беру – выкорчёвываю.

Но остаётся основа, позвоночная кость,

из которого весь образ, как белым по-чёрному,

словно в ладошку гвоздь.

Так в меня моё мировоззрение вточено!

Ввинчено, вбито, вколочено. Я и сама уже – в клочья.

И сердце – в ошмётки, в куски.

Но слышится дальнее: «Доченька,

не предай! Сохрани! Не разбей от тоски!».

Божьих заповедей – десять.

Материнских – вся жизнь.

Моё мировоззрение – мой панцирь.

Я его отрастила, как песню.

Я его обточила до призм,

до космических, звёздных субстанций!

Мамочка, мамулечка. Я за него держусь.

Я – над бездной. (О, не сорваться б!)

А руки соскальзывают. Ветер пронизывает. Хруст

слышится пальцев. Захожусь, словно в бешенном танце.

Не отрекусь! Всё равно не прогнусь! И не сдамся!

Ни власти. Ни горю. Ни бедам. Ни улице!

«Глагол с глаголом – кричу – не рифмуется!

Участие в конкурсах – преступление!

Не надо медалей. Ни грантов. Ни премии!»

Моё убеждение. Мировоззрение

превыше всего. Не уйти. Не укрыться.

Не выскрести мне из себя, словно принцип.

Оно приросло, словно к коже рубаха.

Я слышу, хотя я оглохла до Баха.

Я вижу, ослепнув почти до Бочелли.

И не отрекусь на кострах. На расстреле.

Родная моя! Моя лучшая в мире,

не бойся, о, мама, мне ноша – не гири!