Ситцевая флейта

Не тяжесть земная! Не камень. Не плаха.

Воззренье, как миросозренье. Паренье.

Как миродарьенье, как миротеченье.

И денно, и нощно моё продолженье.

Свеченье. Сраженье. И смерть и рожденье!

Спасенье!

***

Эта песня тебе, моя дочь! О тебе. И огромной

материнской любви, что размером с безудержный космос.

Наставленье бы дать! Оберег бы сплести. Так бездомно

без твоей мне поддержки. Скажи, отрастила ли косы

ты, как я, что до пояса? Как я хочу, чтоб бесслёзно

прожила свою жизнь ты. Мужчины – они так несносны.

Я-то знаю, как счастье становится зверем с когтями.

И предательство знаю, и отблеск его смертоносный.

Я сама так бродила дорогой, тропою, путями.

Нет, такого рецепта, чтоб не ошибаться. Соломки

подстелить, но, увы, от соломки-то легче не станет,

от перинки, матраса. А панцирь в душе слишком ломкий.

У меня бьётся пульс по тебе, как лягушка в сметане.

Это лучшее время, когда ты была здесь, под сердцем,

это лучшее время, когда ощущаются марсы.

Марсианский ребёнок мой! Ты галактических терций.

Не сдавайся!

Никогда. Ни за что. И по-царски взирай на мытарства.

Я сегодня твои сарафанчики, юбки и книжки

разбирала в шкафу. О, какой он большой и скрипучий.

Мои пальцы касались, как будто кожи подмышек,

молоко в них и пряжа льняная! И творог сыпучий.

И веление щучье. И сказка. Емеля-дурило.

Сколько я пролила по тебе этих слёз крокодильих.

А точней по себе. Оттого, что ты не понимала,

как опасны плохие компании, юноши-лалы.

Говорят об одном, ну а сами-то, сами-то… «Нет же!» –

я кричала тебе. Я просила. Но, видимо, мало

у меня было слов. Только сердце одно дребезжало,

рассыпаясь в одну невозможную, терпкую нежность.

Помни! Я тебя жду каждый день. Каждый век. И столетье.

Динозавром планеты. Кометой Галлея. Когда вдруг

станет трудно дышать, заколеблются стороны света,

буду я этой кромкой,

к тебе простираясь из радуг.

***

Лоле Льдовой

Всякое лыко в строку – бери, люби.

Лыко – оно, как шёлк дерева разных пород.

Мякоть его из ложбин, лип и тугих рябин,

лыком мой пахнет мир: город, метро, завод.

Каждое лыко в строку – горы, поляны, лес,

кнопочный телефон, сенсорный телефон.

Быть бы такой всегда: шёлк, добродушие, лесть.

ласковую ладонь, чтоб на любую жесть,

чтобы любой охламон, словно бы Купидон.

В каждую мне строку – лыко. И в звёздный ряд

вплавленное зерно. Мёртвые не прорастут

строки! Когда болят,

строки, как виноград

веной идут стихи, словно бы самосуд.

То и гляди: рванут!

Лыко, что тот тротил,

мощность и плотность, состав: выдернет потроха!

Кто же тебя любил, девочка, кто любил?

Тельцем скукоженным ты – лыковая уха,

каждое лыко в строку, лыка теперь вороха…

Нынче Москва тиха.

Питер в дождях-слезах.

Как же так? Тельцем – швах

да с гильотин и плах.

Если же выбирать между двух городов,

или собой скреплять: рёбра, лодыжки, графу,

ты – мост! Из двух рядов,

ты – мост, скелетик в шкафу.

Девочка! Как же так? Кто же собой пустоту

после тебя займёт? Здесь или там. Или тут?

Нету талантов таких. Рвутся иные. Они

не в глубину растут. И не в себя умрут.

Вечность тебе. Им – дни. Неким секунды – красны.

Девочка, а тебе город весь красным струил.

Нет у меня больше сил

с костным бороться. «Дебил,

дура, и блудь, и плуть!» -

выкрикнуть бы! Изрыгнуть!

Но я в себе давлю чувства. И лгу всем, лгу:

каждое лыко в строку.

Лыком свернулась петля. Девочка…птичка моя…

Карлсон не прилетит, чтоб не ушибла земля,

птичий скелетик твой, лыковую строфу.

Ты заслужила лафу.

Знаю, зачем я нужна! Знаю. И буду знать!

Всем, кто талантлив, я – мать!

Всем, пережравшим руна,

перенасыщенных в кладь, мне защищать, страна!

Лыко тебе в строку.

Если пригвождена.

***

О, как жарко! Пылает. Искрится. Кровит.

Невозможно не плакать – горит Нотр-Дам.

Это сердце Парижа горит от любви,

это сердце – звучащий оргАн!

Нотр-Дам. Нотр-Дам. Нотр-Дам.

Нотр-Дам.

Сколько раз разрушали тебя! Сколько раз!

Сколько войн повидал ты (прости, что на «ты»).

Целовать бы. Оглаживать камни. В экстаз

приходить от шершавых зазубрин.

Прости…

А на утро сбежались актрисы, шуты.

А на утро шестнадцатого ровно в шесть

был потушен пожар. Под золою пласты.

Неразумным, заблудшим нам выть в небеса.

И грозиться огню, прогоревшая шерсть

у него, лисий хвост, рыжей Жанны коса.

Во все звёзды – порез.

Ты успел сделать селфи, пока падал свод?

И подломленный шпиль умирал, словно Дюк?

А меня аритмией изорванной бьёт

изнутри! И штормит меня бабий испуг.

О, как мало спасенья!

О, как мало рук!

Нынче враг – это больше, чем пламенный друг.

нынче друг – это больше, чем пламя врага,

Понимает ли мир, что планета хрупка?

Всё, что предки хранили: сгорит с полщелчка!

Вот и память повешена, в небе петля…

Невозможно начать нашу землю с нуля,

с демонстраций,

с майданов,

протестов,

с совка.

Первый день Конца света. Запомни число.

Прогорело до ребер собора нутро.

Между рёбрами тонких полосок дымы,

между ними горгулье искрится ребро.

Потерявший, молчи! Из дырявой сумы

выпадает реликвия. Космос багров.

Кто кричит про диверсию, кто про теракт,

кто кричит про окурок, про провод, про шлак.

Стой, народ! Не об этом оно, о любви

не взаимной. Звони, Квазимодо, зови!

Ещё раз!

Ещё громче!

… И лишь уголёк

прогоревшего сердца трепещет у ног.

***

Не выдохнуть. В горле крик. Крика много.