Сюрприз для повесы

Хотя пили и в понедельник масленичной недели, напевая «А мы Масленицу встречали, на горушке побывали…» и, приплясывая вокруг шеста с соломенным чучелом или деревянной куклой, одетой в саван; пили и во вторник, и в среду, и в Прощеное воскресенье. В этот день устраивали проводы Масленицы, сжигали соломенное чучело, деревянную куклу или обложенную хворостом и щепками ледяную гору, просили прощение друг у друга, целуясь в уста. Словом, пили всю неделю.

Сей праздник — это не только народные гуляния, когда полны публикой улицы, по коим с гиканьем, свистом и цыганским пением день и ночь несутся тройки с загулявшими купцами. В публичных садах, иллюминированных масляными фонарями, наяривают бравурные марши военные оркестры, а скверы пестрят каруселями, горками и балаганами, особливо посещаемые публикой во вторник масленичной недели.

Масленица, судари вы мои, это не только время визитов, балов и нескончаемого поедания блинов, о чем тот же анонимный поэт сказал так:

Дам отдых всем делам, вопросам;
Куда девались скука, сплин —
И овладел счастливым россом
На всю неделю жирный блин.
Забыты споры и раздоры,
Царит согласье: здесь и там
Блинов горячих, пухлых горы
Работу дали всяким ртам…

Объедаться блинами было «положено» особенно в среду, которая называлась «лакомкой». Ели блины с медом, сметаной, икрой и рыбой, запивали водочкой, которая не меряно потреблялась в четверг, не случайно названный «разгулом». Это был пик Масленицы. Именно в этот день, помимо праздника живота, справляли еще и праздник духа: устраивали кулачные бои, всякого рода катания и скачки, то бишь санные бега, введенные с легкой руки блистательного баловня судьбы графа Алексея Орлова-Чесменского.

В сем плане разгульный четверг 1808 года ничем не отличался от иных масленичных четвергов прошлых лет. По Москворецкому и горбатому Каменному мостам нескончаемым потоком шли к стенам Кремля, потряхивая санями, целые вереницы троек, пароконных и одноконных упряжек, коих с трудом обходили верховые. Скользили на стальных полозьях запряженные великолепными рысаками сани, возки с кожаными фартуками от снега и ветра, похожие на паруса шхун, и прочие кареты и коляски. Все они, с кучерами, одетыми в непродуваемые бараньи кафтаны, свернув с мостов навстречу друг другу, двигались к широкому деревянному настилу, соединяющему кремлевский бульвар с Москвой — рекой, словно зрительский зал с ареной. Впрочем, сегодня Москва-река и была настоящей ареной. Именно туда спускаются, дожидаясь своей очереди, возки и сани, чтобы принять участие в санных бегах.

Кто были сии участники скачек?

Да кто угодно!

Офицеры, что ехали в шинелях и военных шапках, отличающих их принадлежность к тому или иному полку; статские дворяне и окрестные помещики в шубах и шапках из бобровых хребтов. Последние предпочитали состязаться в беге одиночек в англицкой шорочной упряжи и дрожках.

Ехали гильдейские московские купцы, уже махнувшие стопочку-другую для куражу. Сия публика, по большей своей части, намеревалась состязаться на тройках в русской дуговой упряжи.

Были любители санных бегов и меж сословия мещанского, и крестьянского, и средь последнего немало было хитрецов с такими лошадками, что рассчитывать на главный приз было им вполне резонно.

Остальные — публика, зрители. А они — едва ли не вся Москва.

И вся сия масса таким плотным полукружьем расположилась вокруг бегового поля на Москва-реке, что разного рода иноземные гости и путешественники, не пожелавшие отказать себе в сем замечательном зрелище, ежились и опасались: а ну как речная корка, что вряд ли более двух футов толщиной, не выдержит, и все они пойдут под лед ко псам собачьим, то бишь в черную студеную пучину?

А поле ныне — что надо. Дорожки ровные, обозначенные веревками, натянутыми на вбитые в лед колья. Округ — частокол из еловых веток. Есть и трибуны, но основная часть зрителей сосредоточена в нескончаемых, как кажется, рядах саней, колясок, карет и даже телег и дрог. Чтобы лучше видеть, кучерские места заняты господами, среди коих можно узреть немало дам, занявших кое-где и откидные сиденья. Им, в отличие от мужчин, должно быть более зябко: посуди сам, государь ты мой, сбережет ли от колючего зимнего ветру атласная шубка на куньем меху, и много ли тепла даст телу, обряженному только лишь в платье для визитов, песцовое пальтецо, скорее похожее на телогрею, нежели на пальто. А шляпки на головах? Да если бы на головах, а то на самом только темечке! Разве можно не замерзнуть и не схватить ярую простуду или, прости Господи, какую-нибудь ревматизму? Ан нет, сударь, не тут-то было. Не мерзнут дамы на ветру и морозе. Даже их беломраморные шейки, нимало не укутанные всякими палантинами, не краснеют на ветру и остаются такими же нежными и белыми.

А все почему?

Да потому, что греет дам, мадемуазелей, а по-простому, девиц огонь кокетства и флирта.