Сюрприз в рыжем портфеле (сборник)

15. Когда можно смеяться! Очернение трубочистов Ромашкин впервые видит глаза Чаевых

В кабинете, кроме гладкого канцелярского стола, ничего не было.

На столе, кроме телефона и тетрадочки в кожаных корочках, ничего не было.

По ту сторону стола, где говорят, указывают и диктуют, сидел Чаевых.

Но ту сторону, где слушают и соглашаются, Ромашкин.

— Так вот, товарищ Ромашкин, мне поручено заняться вопросом сатиры. Курировать, иначе говоря. Понимаете, такие дни настают праздничные, а тут по всему городу — карикатуры на имеющиеся безобразии. Уточню: кое— где имеющиеся, в отдельных случаях. И это вместо того, чтобы демонстрировать достигнутые достижения…

Чаевых говорил спокойным, ровным голосом, не повышая его и не понижая. Ромашкин, чуть улыбаясь, смотрел на него. Лицо Чаевых ничего не выражало, глаз, как всегда, видно не было. На их месте располагались две узенькие щёлки, словно прорезанные безопасной бритвой.

— А что, разве по праздникам сатира неуместна? — удивлённо спросил Костя. — Что же тогда получается? Первый праздник — Новый год. Мы подводим итоги года минувшего, демонстрируя достигнутые достижения — и смеяться нельзя. Потом другие праздники: День Советской Армии, Восьмое марта, Парижская коммуна, Первое мая, День печати, радио, Победы, защиты детей, праздники милиции, пограничника, танкиста, авиации, физкультурника, строителя, металлурга, железнодорожника, шахтёра, артиллериста, Седьмое ноября, День Конституции. Если сюда прибавить ещё татьянин день, николин, петров, ильин, спас, троицу, покров, Веру, Надежду, Любовь,

Бориса и Глеба, то для сатиры места вообще не останется…

— Ну, насчёт Веры и Надежды — это религиозное… Мы же атеисты…

— Уже легче! — обрадовался Костя. — Вы знаете, я всегда за то, чтобы показывать достижения. Но и без юмора, без сатиры не обойтись. Все здоровые люди смеются, не смеются только нездоровые или те, кто боится смеха…

Чаевых предупреждающе постучал карандашом по столу.

— Так вот: листочки ваши с карикатурками всё равно надо будет снять, иначе не то представление у гостей получится. В чёрном свете увидят… А очернение — знаете что такое?

Итак, Чаевых поручено «заняться вопросом сатиры», «курировать юмор».

Ох, сколько до него кураторов было! С Чаевых их роднит то, что у них на столе тоже лежала тетрадочка и против сатиры они всегда имели тот же неотразимый аргумент: «очернение». Стоило написать сатирику рассказ о нехорошем трубочисте, как они гневались: «Очернил всех советских трубочистов!» И на рассказ о халтурщике сапожнике они набрасывались: «Загуталинил славных тружеников обувной промышленности». И мимо выступления о нечестном милиционере не проходили: «Освистал всю милицию».

Либеральнее они относились к юмору. Но смеха как такового не любили. Они были за улыбку, причём не за какую-нибудь такую беспочвенную улыбку, а за «улыбку с нагрузкой».

Чаевых же и улыбаться не умеет. Впрочем, если бы и умел — ему сейчас не до этого.

… Заместитель директора звонил по телефону:

— Отдел снабжения? Иванцова! Иванцов, на Магнитогорский поехали отливать скульптуру? Что? Ждёте одно— трубненской руды? Да вы дети. Не наивничайте. Неважно, из какой руды: важен символ!

— Механика мне! Синицын? Сними экскаватор с карьера и пошли к берёзовой роще — пруд копать.

— Пекарня? Передайте Михаеву, чтобы завтра к утру испекли экспериментальный образец хлеба-соли. Что? Арестовали Михаева? Проворовался, говорите? Ай-яй-яй!

Ромашкин покидать кабинет заместителя директора не торопился.

— Ну, что? — спросил Чаевых. — Разве вам но ясно? Карикатурки надо снять! А вместо них поносим плакатики. Знаете, такие: мужчины, женщины, дети, старики и все с поднятыми руками: «Давай!», «Даёшь!», «Дадим!»

— Эго хорошо, согласился Ромашкин. Давая! Валяй! Карикатуры-снимайте. Посылайте люден я снимайте, раз такое указание. Мы этого делать по будем.

— Добро, — сказал Чаевых. Пошлю, снимут. Только вы ничего нового не вешайте. Есть у вас новое?

— Разумеется. Рисунки Орликова, стихи Сапрыкина.

— Так вы принесите эту карикатурку мне, пусть у меня пока полежит… Кстати, про что она?

— Всё про то же, товарищ Чаевых. Про общежития. Пятьдесят человек умываются из-под одного крана. А всем на работу в одно время. Собирались поставить ещё несколько раковин, но так ничего и не сделали. Это правильное отношение к народу?

— Гм-гм… Как сказал товарищ Росомахин, вышли мы все из народа…

— Совершенно справедливо, — подтвердил Ромашкин. — У нас не из народа вышли только двое: граф Алексей Толстой и граф Игнатьев. Первый — писатель, второй — военный. Но выйти из народа — это ещё не всё. Надо в народ вернуться.

— Что-о-о? — переспросил Чаевых. Рука ого схватилась за тетрадочку. Видимо, он хотел что-то записать. — Вы, знаете, тако-ое говорите…

Ромашкин беспечно ответил:

— Что слышал, то и говорю. Пойдёшь в карьер или на стройку — всего наслушаешься…

Чаевых насторожился:

— И про меня что-нибудь говорят?

— Говорят.

— А конкретно — что?

— Говорят, например, что ваша линия расходится с линией партии…