Сиваш

— Это я вам в точности докажу, как есть я понимающий, какой при любой власти не пропадет. Значит, без вас, дядько Матвей, было ужасно! Позабрали всех на войну, а с севера сезонники — срам: бабы, дети, отчего земля заглохла, хотя пригнали пленных австрийцев, которые хорошо работали. Кругом разорение, коров, лошадей, барашков как дождем смыло, навозину не найдешь, кричат в степу только белые гуси. У тата не стало работников, у людей же — своей пашни. Подсчитали: в Перекопском уезде все мужики — арендаторы. Я, дядько Матвей, каждое воскресенье газету покупаю, все знаю! Царя скинули — вот вам ха-ха-ха! Вскочили разные комитеты, один — одно, другой — наоборот; и милиция, и полиция… И был такой случай, что с севера нахлынула голь, в имении Сахарова под Симферополем стала наниматься за полцены, отчего местные давай ее гнать, и пошла толпа на толпу, затеялся кровавый бой, кололи вилами, били граблями, и ножи в ход. Как сказать, голодные, наломали костей, напустили крови — взялся пятнами тот помещиков двор!

Никифор открыл рот захватить воздуха, Матвей хотел спросить, какая сейчас власть в Крыму, но Никифор перебил, крикнув:

— Тише, дядько Матвей! Дайте по порядку, я все помню, как есть! Значит, власть менялась на глазах, не имея стойкости никакой, — вот вам одно, а вот другое, и опять то, которое было вчера… Говорили, Ленин хотел приехать в Крым к родному брату погостить. А эти, которые анархисты: «Нет, не допускать», на дорогах выставили заставы. А которые большевики: «Самих вас выбросим из Крыма!» А селяне, которые арендаторы, не имея собственной земли, при каждой власти кричали свое: «Не хотим аренду платить, дай землю даром!» Кричали: «Долой повинности, дели сенокосы!» Мой тато пострадал пшеницей, а помещик еще и сенокосами, и палаццом своим, и сам еле живой ушел — на конях, ночью, в Крым и так далее… Налетят христиане, заберут, отберут, и ничего, по-прежнему солнце светит! Вроде бог улыбается на эту картину. Опосля бог же и накажет. Каратели за эту вольность били страшно… Который мужик землю взял, кровью за нее расплатился. Судили и били как за повреждение урожая.

Матвей хотел спросить, что же все-таки в Строгановке теперь, только было раскрыл рот, но Никифор вновь перебил.

— Позвольте же, дядько Матвей! Сейчас я обрисую положение. Значит, в городах большое голодание людей, остервенелость. С отцом ездил за рыбой в Керчь, глядь, на базаре словно Мамай воевал — бабы ломятся в лавки, кинулись на склады захватывать продовольствие, до того дожили, что всё прожили, дети с голоду мрут… Вот! Разоренье крестьянина нам печаль-беду несет! И еще болезнь испанка накинулась от бога, сжигая людей. Которые еще живые, заколачивали дома, убегая в город, — смотришь, хата опустела, буйны ветры по углам перекликаются… А торговля кругом пустая, ничего не купить: ни чеботов, ни ситцев, ни спичек, ни керосину. Хотя соль подорожала в тридцать пять раз и открыто продавать нельзя. И то нельзя, и это запрещается, шерсть на овцах еще не выросла, но уже считается арестованная, когда вырастет, даром отдашь, потому деньги — бумажки-цветики, одно названье: романовские, керенки, донские, колокольчики, карбованцы, марки, франки, дранки, черт те что!..

Матвей засмеялся.

— Ну а власть теперь чья?

Никифор плюнул и сказал, что власть — она имеется. Перебрал, какие мелькнули власти. Были эскадронцы. Прошлый год матросы встали против них. Взялась было Советская власть. Но только посеяли яровое, глядь, матросы на Перекопе уже углубляют ров, за валом ставят пушки, пригнали буржуев с лопатами. Что такое? Немцы идут в Крым, рогатые, в касках, с ружьями. Прут по шляху, как стада быков, за собой ведут гайдамаков. А татарские эскадронцы на дороге в горах догнали и перекололи штыками советских комиссаров, всех до одного. У моря дядя царя Николай Николаевич и матушка Мария Федоровна целовались с немцем-грабителем. А как дали в Германии кайзеру отход, немцы ушли домой, нагружаясь добром до носу. Явились русские офицеры с погонами, французы, греки. И все хозяева, и всем дай! А кто — дай? И богатому от белой власти было плохо… И была еще мужицкая власть, в каждом селе свой отряд. В Чаплинке стоял главный штаб мужицкого войска. В Хорлах отбили свою, таврическую, пшеницу у греков, отдали бедным. Никифор в отряд не ходил, потому что богатому было притеснение и от отряда. Соловея заложником держали в сарае десять дней. Что белая власть, что мужицкая, говорил Никифор, с богатого одинаково дерет. По железной дороге недавно вошли в Крым красные — китайцы и латыши. Из-под Херсона пришли тоже красные. Большие имения кругом позабирали селяне.

— А хозяйскую землю? — спросил Матвей. Глаза блестели.

— Не постеснялись. С ними не спорь! — утомясь, ответил Никифор.

— В Строгановке кому дали?

— Всем… И вам, Фесе с Лизой, отмерили засеянные три десятины.

— Чьих?

— Отца моего. Мне не жалко.

Матвей поперхнулся, начал скручивать цигарку, пальцы дрожали, просыпался табак. А Никифор будто весело проговорил:

— Отмерили и в список записали.