Сиверсия

– Я в стройбате служил. Там же из анестезии в медпункте одна зеленка была. Вот мы и помогали нашего брата держать. Насмотрелся. Не грузись, Олежек.

Они осторожно пробрались на свое место.

– Скоро ж эти скоты расчухаются? Жрать охота, пить охота! – просипел сосед Сан Саныча. – В этой гребаной вонючей конуре все сдохнем!

– Потерпеть надо, Артем, – сказал ему Сан Саныч. – Нас Бог спас. Мы не сгорели. Теперь уж скоро нас освободят, сиди и терпи. Что народ смущаешь?

– Освободят! Пулю в затылок, и – точно освободят! Шел бы ты, праведник, куда Тихон спасателей посылал! Чего разлегся, клешни свои растопырил, один здесь что ли? Убрал! Убрал, я сказал!

– Нога у меня ноет в коленке, Артемушка. Вот я и приспособил поудобнее, – по-прежнему тихим и ровным голосом ответил дед.

– А у других, значит, не ноет!

Он пнул ногой по ногам Сан Саныча. Тот сдавленно охнул.

– Ты надоел уже, Овсянкин! Заткнись и сиди тихо, – прохрипел сидевший напротив Лаврикова Эзерин, молодой паренек лет двадцати трех. – К Сан Санычу не лезь! Без тебя тошно.

– Ты поучи меня, плевок! – с вызовом выкрикнул Овсянкин. – Иди сюда, заморыш! Иди, я тебе…

Но «заморыш» уже схватил Овсянкина за грудки, легко поднял, и теперь они стояли, сцепившись в полной темноте, прямо посреди подсобки.

Лавриков торопливо зажег фонарь.

– Прекратите разборки! Сядьте, оба! – рявкнул Лавриков.

– Прямо страшно мне стало. Уссуся! – хриплым, болезненно срывающимся на фальцет голосом объявил Овсянкин. – Я задушу тебя, гаденыша! Я задушу тебя, гаденыша! – в истерике повторил он. – Ты на кого голос повысил?! Я… – Овсянкин судорожно вздохнул, жалобно взвизгнул и, закатив глаза, все еще цепляясь за одежду Эзерина, стал сползать на пол.

– Тёмыч, ты чего? – испуганно прошептал Эзерин.

Лавриков и Скворцов подхватили Овсянкина, уложили на расстеленную на полу куртку Скворцова.

– Голову, голову, Олежек, повыше. Давай нашатырь.

– Спасатели, чего это с ним?

– Стресс осознания. Очухается сейчас.

Лавриков настойчиво водил ватным тампоном у носа Овсянкина. Наконец тот дернул головой и отвел руку Лаврикова.

– Тёмыч? – Лавриков похлопал его по щекам. – Ты как?

– Н-нор-м-м-маль-н-но, – вымученно сказал он и заплакал.

Он плакал по-детски, навзрыд, не стыдясь слез, размазывая их по щекам. Лавриков вложил ему в руку кусок бинта, погладил по голове.

– Все будет хорошо, Тёмыч. Ты сильный. Ты выдержишь. Глаза закрой. Поспи.

– Я посижу с ним, ребятки. Отдыхайте, – сказал Сан Саныч.

Он взял Овсянкина за руку и стал что-то тихонько говорить ему на ухо.

– Ну, что, добро пожаловать в третью стадию психоэмоциональной травмы, – сказал Скворцов.

– Век бы этого не видеть, – угрюмо ответил Лавриков. – Никогда я к этим переменам не привыкну.

Прикрыв фонарик рукавом свитера так, чтобы свет не бил в глаза спящим, они осторожно осмотрели людей. Необходимо было убедиться, что никто не потерял сознания. По завершении осмотра Лавриков предложил:

– Пойдем покемарим. Часа два у нас есть. Володька молодец, снова дрыхнет.

– Не хочу я спать.

Скворцов сидел, откинув голову, коснувшись затылком стены.

– Олежек, ты бы видел себя…

– Видел. Потому и не хочу.

– Что-то я тебя не понимаю.

– Я сам не понимаю, – Скворцов усмехнулся. – Как глаза закрою… Опять эти лица. Лица… Лица… Лица….

– Лица?

– Привезли нас в часть, под Джелалабад. Как раз после боя. Смотрим, а срочников, наших ровесников, нет совсем. Сослуживцам нашим, только что вышедшим из боя, лет по шестьдесят. Ничего себе, думаем! Контрактники что ли? Фигурки щупленькие, шейки тоненькие, виски седые, глаза – сгусток боли. А лица… Лица изможденные, морщинистые, все в копоти. Мы перед ними стоим, в новеньких формах, отглаженные, розовощекие, мамкино молоко на губах не обсохло, и на них смотрим. Они на нас. Сидят, тихо так, рядком, не шелохнутся и смотрят. Только слезы по щекам. Слезы…. Понимаешь, Женя? Это были наши ровесники! Теперь опять эти лица. Все время, как закрою глаза! Все время! – он обхватил голову руками, сжал виски.

– Позвонок…

Скворцов вздрогнул, руки безвольно упали на колени.

– Это наши с тобой лица, Женя. Это этих несчастных лица! Понимаешь?

Лавриков придвинулся к нему, обнял за плечи.

– Мечта одна у меня была. Хотелось по цветущему полю в полный рост пройти. Не ползти на брюхе, рылом в землю, от пуль прячась, а в полный рост. Понимаешь? Сейчас опять. В полный рост хочу. Чтобы не на брюхе! Душить хочу уродов этих! Пусть меня потом пристрелят, но парочку гадов на тот свет отправить я успею! Не могу я сидеть и ждать! Не могу ждать и наблюдать, как люди к смерти готовятся! Ненавижу! – он врезал кулаком по стене, в кровь разбив костяшки.

Лавриков сильно тряхнул его, взял за грудки, подтащил ближе, лицом к лицу.

– Твою мать! Отставить сопли, Скворцов! Ты не имеешь права! Слышишь?! Держаться! Б…! Держаться! Х…й им, сукам, что за дверью! Мы им фору не дадим! Ты – не телка зеленая. Ты же мой напарник! Как же я, если ты раскиснешь?! Ты же…

– Женя, хватит! Пусти! – Скворцов сбил его руки. – Знаю я все. Прости…