Сизиф

— Да ты не так уж умен, оказывается. Что за вздорное мнение сложилось у тебя о Гермесе? Что может тебе грозить, если ничего худшего с тобой уже не случится? Не слишком ли далеко ты заглядываешь? Братец мой многое знает, конечно, и советы дает мудрые, но и он способен кое-что упустить. Ведут из одной пещеры в другую следы несметного стада. И здесь, куда приведены были коровы, следовало бы найти тесно сбившиеся туши. Но их нет. Не станешь же ты искать животных там, откуда выходят их следы? Однако именно там, в пещере, которую поспешно опустошило твое воображение, они как раз и находятся. Как же, покинув убежище, стадо в нем осталось, а придя в другое, не смогло в нем задержаться и мгновения?

— Это не трудно. Но ведь доступно такое только вам. У нас времени не хватит снабдить коров четырежды несметным количеством перевернутых копыт.

— Но не в этом же дело, дальнозоркий сын Эола! Начинай работу, не считая копыт, время тебе уступит, о его проделках тебе должно быть известно не хуже моего. Разве не этому учил тебя в Дельфах мой благородный брат? Чего он по благородству своему не досказал, так это притчи о весах, с нижней чаши которых выветривается груз, а на легкую, взвившуюся к небесам, оседает пыль, и рано или поздно обе выравниваются. Так далеко он не предлагал тебе заглядывать? Но чему быть, тому не миновать, незачем и откладывать. Да еще если речь о вас, чей век короток. Такому мог бы тебя научить я. Даже в стихах, но скучно тратить время на те же слова — они не станут от этого ни яснее, ни правдивее.

— Ты, стало быть, помогаешь тем, кто в беде, и, когда они в благодарность славят тебя, осыпая приношениями, ты лишаешь их благоденствия, чтобы не слишком возносилась чаша? Такое равновесие люди зовут справедливостью, а ты ведь бываешь несправедлив.

— Называть вы это можете как вам нравится. Беда в том, что о справедливости каждый из вас судит по-своему. Дано ли тебе знать, как отзовется твоя царская удача — в окруженном воинами храме, в двух шагах от тебя? Уж не говоря о более дальних местах и вовсе тебе незнакомых людях?

— Ты хочешь сказать, что такое страшное знание дано тебе?

— Оно мне не нужно. Я с полным правом забочусь о равновесии, везде, где только замечаю, что оно поколеблено. И если бы ты не кичился собственным благополучием там, на земле, Гермес не казался бы тебе исчадием преисподней. Ты и сейчас счел меня своим спасителем только потому, что пал ниже травы и прибрежная слякоть Ахеронта — это все, что постигает твой разум. Но пещера пуста. И стадо, отправившись в путь, не двинулось с места. А теперь дай мне помолчать и собраться с мыслями. Я не в первый раз собираюсь вступить в спор с судьями Аида, и красноречие меня никогда не подводило, но осторожность все же не помешает.

Гермеса давно уже не было видно. Теперь умолк и его голос. Но если смысл существования этого бога еще предстояло осознать, спешить было некуда. Главное, что необходимо было совершить, осталось позади. Конечно же, не настоящее смирение, а тот самый, пробудившийся в нем могучий дух погнал его сюда, помог осуществить эту аферу, притвориться человеком. Конечно же, ему не выйти сухим из воды. Но человеком-то он стал, хоть и осознал это, лишь когда увидел свое неподвижное тело в дорожной пыли. И теперь готов был нести любое наказание, терпеливо дожидаясь, когда им овладеет истинное смирение, ибо лучше Гермеса знал, в чем заключается его вина, и сильнее, чем прежде, верил, что для сумевшего повиниться не все потеряно. Ему приходилось сейчас нелегко, но концом это не было.

Никто не тревожил зрячую душу Сизифа, и, будучи не в силах ни на чем удержать свой утысячеренный взгляд, душа немела, слыша, как издалека долетает требовательный, по-прежнему невнятный крик Харона.

* * *

Мертвый человек лежал на обочине, от которой круто уходил вниз спуск каменистого холма. Прохожие и повозки, ускоряя ход, поднимали пыль, а ветер подносил и подгребал ее к телу, так что уже на исходе второго дня женщине, неотрывно глядевшей из окна на втором этаже, через пустой двор и раскрытые ворота труп казался камнем, серым и сглаженным временем, как и все горы вокруг, ближние и дальние.

Теперь Меропе хотелось угаснуть совсем, перестать кому бы то ни было светить и отражать свет. Сизиф не сказал, когда вернется, и, если первую ночь она встретила дрожа, как тетива, полная решимости ничему не уступать, к следующему вечеру она сама превратилась в камень. Она не понимала, чего ждет. Ей мнилось, что, если бы дали как следует проститься с сыновьями, извести себя в слезах по мужу, жизнь оказалась бы не такой уж пустой. И оставались еще считанные мгновения, когда можно было выбежать из дому, перелетев двор, упасть на пыльный холмик у дороги, забывшись в горе. Но не могла плеяда ослушаться мужа и нарушить обещание. Ради него — да, ради него она могла сделать и не такое.