Сизиф

«Если бы в Откровение Иоанна надо было вписать дополнительную главу о высшем суде и расправе над беллетристикой, — думал Артур, — я взял бы эту сцену, где герой в поте лица помогает автору, а тому становится все яснее, что он пишет мимо цели — вероятно, делал это всю жизнь — и что истина неподвластна его обольстительному труду».

— Как это «отскочил»? За жизнь испугался? Или калекой остаться? Или боль? Рука-то болит?

— Саднит немного. Можно было не обращать внимания, не шевелиться. В конце концов, условия придумываешь сам в тех пределах, которые со временем открываются там, где сначала видишь лишь скудное однообразие. Ведь вся эта механика заложена в самих вещах, никто не подталкивает камень на вершине. А если говорить о силовых полях, то это простейшие силовые поля тяготения, а не сверхъестественный телекинез чьей-то недоброй воли. Так что вся скрытая пружина события — вопрос равновесия. Вершины же, как ты знаешь, бывают острыми только на картинках. Чего не существует в природе, будь то природа земная или подземная, — это параллельных поверхностей. Но каков бы ни оказался уклон, при соответствующем усердии и терпении на нем можно уравновесить даже яйцо, а не то что шершавый камень. И прошло сравнительно немного времени, хотя там его следует мерять количеством попыток, прежде чем мне в первый раз удалось закрепить глыбу наверху…

— Кто ты такой? — спросил Артур наконец, перестав сопротивляться и владеть собой.

— Сизиф, сын Эола, внук Эллина, правнук Девкалиона и Пирры…

— Почему же ты мне мешаешь?

— Можно ли тени помехою стать многоумному мужу, / Даром могучих словес наделенному щедро богами?

— Если же тень, вопреки бестелесной природе, / Станет упорствовать, будет побита камнями… И так далее и так далее. Что тебе нужно?

— Не думаю, чтобы я в чем-нибудь нуждался.

— Тогда зачем ты здесь?

— Где же мне быть?

— На своем вечном месте, среди дураков и нелюдей, хотя ты им и не чета.

— Ты унижаешь себя этой легковесной мыслью.

Не хватало как будто какого-то пронзительного слова, оплеухи, которая оборвала бы тягостную перепалку.

— Да отчего же? Я говорю о соразмерности. Прометей вот, например, с его деятельной любовью к человечеству, скандалами с начальством, угрозами разоблачений, был абсолютно нестерпим. Его еще стоило бы погонять в горку с тяжелым грузом.

— Стоит ли об этом говорить? Хитрость изжита, разве ты не знаешь? Даже хитрость Прометея, хранящего тайну богов. Поссорились, помирились, опять поссорятся… Создадут нас вновь, могут опять уничтожить. Ты упомянул о любви… Почему бы человечеству не полюбить себя самому, себе не помочь? Я тоже человек, сердце мое состарилось еще тут, среди вас.

— Хочешь рассказать?

— Еще один миф?

— Вот именно. Не мусолить старый, а убить целиком.

Артур думал, что слово «убить» не должно понравиться греку, но тот только неслышно вздохнул.

— Повернуть историю культур, судьбы народов… Новые жертвы, новые войны. Потом он станет новым древним мифом. Если старый живет так долго, должно быть, пользы в нем больше, чем темноты. Стоит ли твое любопытство новых разрушенных судеб? Испытаний, которых люди не просят, которые уже переживают в избытке.

— Значит, ты на моем месте удержался бы?

— Я бы смирил себя, да.

— Не за это ли тебя наказали?

— Меня не наказывали.

— Эй! Вот и новый миф. В старом Сизиф провинился перед людьми и богами и был приговорен к вечной муке.

— Ну, пусть будет по-твоему. Почему ты не продолжаешь?