Сизиф

Ей было что собой прикрывать — Антиклея, еще не успевшая оправиться после сна, была неодетой. Короткая рубашка не прикрывала ее полных колен и завязана была лишь с одной стороны, обнажая круглое плечо и часть груди. Оцепенение покорности не давало ей поднять руки, всей ее защитой была глуповатая улыбка, без нужды слепленная непослушными мышцами. Она была по-своему хороша собой, с чистой молочной кожей и вьющимися рыжими волосами, небрежно подобранными к затылку. Гримаса не мешала разглядеть правильные черты ее лица, прямые короткие брови, небольшой рот с поднимающейся уголком к носу верхней губой и смятой, прикушенной нижней. При полноватых плечах и коленях она была пропорционально сложена, даже бедра ее не казались слишком широкими. Воображение Сизифа обнаружило своеволие.

Будто догадываясь об этом, Антиклея тронулась с места. Не спуская с него глаз, не пытаясь прикрыть наготу, она подвинулась к лестнице, которая вела наверх, в женскую половину, и стала медленно бочком подниматься. Одолев несколько ступеней, прежде чем Сизиф пошел следом, девушка повернулась к нему лицом и продолжала осторожно переставлять ноги, крепко держась за перила.

Это было как раз то, что нужно. Распаленный воитель, сокрушивший врага, разгромивший его дом, берет и дочь, окончательно уничтожив самую сердцевину жизни, семью. Как прихотливо украсит это деяние молва. Ну, по крайней мере, на этот раз не обидно будет выслушивать о себе небылицы. Шаги девы становились тем временем все увереннее, улыбка на загоревшемся румянцем лице приобретала все более естественные черты. Она не бежала от него, не пыталась скрыться; еще не вполне уверенная в своей женской притягательности, она тем не менее пробовала ее силу.

Сизиф споткнулся, и все в его голове перевернулось. Еще несколько шагов, поспешное нетерпеливое избавление от лоскута, и так едва прикрывавшего цветущую плоть, затем такое же свирепое избавление от всей этой лихорадки, загнавшей его в чужую жизнь, — это вовсе не будет торжеством победителя, топчущего жертву. Сокрушительную, унижающую победу одержит безмозглая телка, уравняв его в бесчинстве со своим отцом… Перед застывшим взором одна за другой вставали гермы, каменные столбы, встречавшиеся ему на всех дорогах, эти назойливые символы детородной силы. Если до сих пор его действительно водил Гермес, одобряя хитрость, которая позволила так окончательно посрамить вора, то теперь еще одной своей сутью — оголенной мужской статью — этот бог уводил его за черту, где удача оборачивалась поражением. И надо было знать, где уклониться от его водительства.

Он так схватился за деревянные перила, что они заскрипели и покачнулись. Лишившись равновесия, Антиклея села на самой верхней ступени, обнажив бедра еще выше. Но Сизиф настолько собой овладел, что даже не отвел глаз.

— То ли ты яблоко, что падает недалеко от яблони, — вот что хотел бы я знать, — сказал он, снова встретившись с ней взглядом. — Но это уж, как видно, придется расхлебывать Лаэрту. Не дрожи. И успокой отца с матерью. Свадьба твоя состоится.

Только теперь он услышал, что крики стали гораздо громче и опять доносятся со стороны входа. Сизиф быстро вышел через заднюю дверь.

Краски пасмурного летнего дня устремились к нему с такой необычной силой, что заломило глаза. Бесчисленные оттенки, о существовании которых ему ничего не было известно, давили на глазные яблоки с настойчивостью земного притяжения. Такая интенсивность не принесла бы добра и живописцу. Но пейзаж был не так уж характерен для этого времени года, облака, затянувшие небо, могли вскоре разбежаться, чтобы тысячекратно подстегнуть этот шквал красок. Он жадно отыскивал скудные бесцветные пятна — белый порошок удобрения, вытекшего из порванного пакета, скомканный клочок бумаги в траве, узкий бережок гальки вокруг цветника, — на которых едва успевал передохнуть взгляд, прежде чем его не заливало вновь ослепляющее полыхание цвета.

Но и оттуда, из-за нестройно гудящих серых туч, струилось излучение, шевелившее ядра клеток в его теле, отшелушивавшее с них оболочку протоплазмы. Он бросился назад в дом, поспешно опуская шторы на окнах, и каждое прикосновение к предметам отзывалось судорогой, будто от удара током.

Наконец он застыл, стараясь не вызывать в мозгу никаких картин и прислушиваясь к работе сердца. Оно ничем не выдавало волнения. Но оказалось, что лучше было бы еще и не дышать. Каждый вдох сжигал легкие, с каждым выдохом источавшиеся наружу невидимым пеплом. Даже в отсутствие прикосновений нестерпимо саднило кожу, как от широкого среза бритвой.