Сизиф

Еще некоторое время спустя он заметил, что в постоянно повторяющихся переменах был какой-то расчет и ритм, и опять можно было его менять и конструировать. Наконец всеми этими особенностями существования, о которых и не помышлял никогда, он овладел в совершенстве, продолжая оперировать ими с не меньшим увлечением, но с необычайной легкостью, так что они отодвинулись в его сознании на задний план и стали живительным фоном для дальнейших размышлений. Кстати, о том первоначальном желании потянуться он больше и не вспоминал. Но тут мы нашего преступника покинем, так как дальнейшая его судьба — это уже совсем другого рода шванк. Фабула-то, собственно, заключается в том, что задачку без ответа, заданную ему природой — с помощью экстравагантного хозяина, конечно, — он разрешил задолго до конца своего срока. Отметь еще, что это был грубый смерд, к досужим упражнениям и размышлениям непривычный. Я уже давно замечаю, что тебе полегчало. Просто хотел довести до какого-нибудь конца. Так ли я понимаю, прошел приступ твой?

Снаружи ровно шумел дождь. В райские мелодии переливал свои пушистые, пустынные зимние пейзажи Сибелиус. Боль действительно схлынула некоторое время назад, словно смытая огромной освежающей волной, но чувствовал себя Артур скверно.

— Что это было? — спросил он.

— Откуда же мне знать. Если бы ты хоть описал недомогание свое, может, и разобрались бы вместе.

— Я думал, это конец.

— Ну уж, сразу и конец. Ты разве болен чем?

— Нет.

— Так с чего же помирать?

— История эта… она ведь о смерти прежде всего, да мы уж, кажется, говорили об этом. Я думал… то есть даже надеялся, что она как-то во мне отзовется. Может быть, не очень в это верил…

— Моя история?

— И твоя, если ты Сизиф. То, что ты тут рассказывал про зарождение чувств и так далее, — это ведь тоже про смерть?

— О молочке-то? Наверно, можно взять в виде параболы. Как еще такие вещи опишешь, сотворение нечто из ничто и все такое прочее? Но я готов и любое другое описание принять. От того, что на самом деле было, все они равно далеки.

— Похоже. Все становится колючим, громким и ярким. Очень тяжело.

— Ах, вон какие переживания у тебя. И ты решил, что в обратный путь отправился?

— Я не знаю, что это такое. Никогда прежде не испытывал. Но параболу-то свою ты к случаю рассказал, наверно?

— Не думаю. Я только отвлечь тебя старался. Тут хватаешь первое, что под руку попадет. Тем более что мне неизвестно было, чего ты так отчаиваешься. Но ты уж слишком серьезно подходишь ко всему этому. Обманываться не стоит. Немножко мертвым побыть нельзя. У вас тут, кажется, много на эту тему свидетельств появилось, особенно в последнее время, парения всякие над самим собой, свет в конце туннеля и тому подобное. Ты, я надеюсь, не очень этим увлекаешься?

— А что тут удивительного? Человеку хочется туда заглянуть. И тебе хотелось.

— Да это сколько угодно. При развитом уме можно даже очень близко подойти, а увидишь все же лишь самого себя.

— Или тебя.

— Пожалуй. Но тут и вопрос века возникает, который тобой же и уже дважды был сегодня задан: я-то — что такое? Ты хоть про себя и имя мне присвоил, и меня заставляешь его повторять, но ведь так до конца не решился еще в этот вымысел погрузиться. Что же ты видишь во мне, кроме себя самого?

— По-твоему, я и отвечать на это должен?

— Ну, а по-твоему, кто мог бы тебе этот вопрос разрешить?

— Ты разве не можешь?

— Зачем же я стал бы это делать? Ты подумай, что толку в моей помощи, если ею все окончательно и определится? Или ты уж и от космогонии своей отказываешься?

— Познакомился, значит.

— Более-менее.

— А Лазарь?

— Видишь ли, хабир этот не из моей епархии, их дела — вне моего разумения, так что твой вопрос не очень вежлив. Да и ты не его ведь выбрал в свои герои, по какой-то причине от этого знакомства уклонился. Но если хочешь все же знать мое мнение, то помер и Лазарь.

— И?..

— И кончился. Остыл и залубенел.

— О воскресении его тебе нечего сказать?

— Помимо все тех же украденных яблок, кустов пламенеющих или, в моем школьном варианте — смешения вертящихся цветов до белого пятна, пожалуй, что и нечего.

— Хорошо, бог с ним, с Лазарем. Ты — Сизиф, сын Эола, внук Эллина, правнук Девкалиона и Пирры и прочее, был совлечен в преисподнюю и сумел оттуда выйти. Ненадолго, как я догадываюсь, но все же день-другой побыл опять среди своих. Вот этот день, даже час, меня больше всего интересует. Что в глазах твоих отразилось? Как твой язык знакомые слова лепил?

— Не знаю, как тебе передать. Безнадежно пустое дело. Ничто не отразилось, и никак не лепил. Нет тут связи никакой. Одно суетливое любопытство, на которое с той стороны и ответить нечего, только руками развести. Или, в случае крайнего расположения, разразиться темными намеками, вроде германского анекдота.

— И кроме могилы другого пути нет?

— Пока ты один, сам по себе, придется обождать.

— Ты ведь не советуешь распространяться насчет некоторых вещей, других не вовлекать. Как же сделать, чтобы не сам по себе?

— М-м-м? — вопросительно отозвался собеседник, будто, занятый своими мыслями, не расслышал вопроса.