Скачка

— Ну, он мне и говорит: вы, мол, Вера Федоровна, женщина понимающая. У нас тут серьезные документы имеются, что Вахрушев взял с бригады договорной — а попросту с шабашников — взятку в двадцать тысяч. Взял от бригадира Урсула. Конечно, это, мол, понятно, дорожники Антона захотели отблагодарить. Все-таки эта бригада, хоть и законно, но как ни крути сомнительно такие деньги получила. Столько заработать людям у нас не дают. Без взятки, конечно, не обойтись... Ну, а по этому поводу у нас сейчас серьезные решения, мы тут хотим не хотим, а обязаны с нездоровыми явлениями строжайше воевать. Ведь и с нас серьезный спрос. И вы нам, будьте добры, помогите. Вы бухгалтер, и без вас Антон ничего бы не провернул... Тут я, Петр Петрович, на него цыкнула: вы что же, говорю, меня в сговоре, что ли, подозреваете? Наверное, сильно цыкнула. Нет, говорит, не подозреваю. Вы человек в области известный смелостью и честностью. И если я вас буду в сговоре подозревать, мне никто и не поверит. А вот что вы на Антона укажете... А указать обязаны, все равно имеются документы. Я, Петр Петрович, ему врезала. Говорю: я же не видела ничего, как же могу? Это, говорит, вы забыли. Или видеть, или слышать вы об этом очень даже могли... Ты меня, Петр Петрович, знаешь. Если я упрусь, ничего со мной поделать нельзя. А он говорит: ну, что же, сейчас время позднее, вам до Третьякова добираться трудно, вы у нас переночуете. Может, позже и вспомните. Я спрашиваю: как это понимать? А он с улыбочкой: а вот так и понимать, что сейчас мы с вами акт составим на задержание. Я ему: не имеете права. А он: нет, имею, я же вас не арестовываю, а полагать, что вы какое-то участие в делах Вахрушева принимали, основание у меня есть. Вот меня этот Захар Матвеевич и направил под конвоем в КПЗ. Ох, Петр Петрович, у меня же дети, у меня Иван... Я этому рыжему: да побойся бога, ты ведь семью без меня оставляешь. А он вежливо так: ну, семье мы сообщим, это уж наша обязанность... Ох, Петр Петрович, что было-то со мной! Думала, ума лишусь... В камере этой та-а-акие бабы! Я сроду подобных-то не видела! На что у нас в ПМК разные были — и матом кроет, и бесстыдства в ней через край, но таких я не видывала. Ночь не спала, в углу сидела, в комок вся сжалась... Не могу я, Петр Петрович, сказать, чего наслушалась. Как в самом страшном дерьме меня выкупали. Утром, часиков в одиннадцать, меня опять к Фетеву доставили. А он, эдакий ухоженный, снова, будто кот, шагает. Принесли мне чаю. Он улыбается, говорит: ну, что, Вера Федоровна, вспомнили? А у меня такая злость... Эх, думаю, ты... По ряшке бы тебе круглой! Он, видно, понял мое настроение, говорит: ну, если не вспомнили, неволить не буду, поезжайте домой. Уж извините, что подержал, служба такая. Однако все же, мол, вспомнить постарайтесь. Я это Ивану рассказала, говорю — жаловаться надо. Это что за закон, меня ни за что в камере ночь держать? А он говорит: кому жаловаться-то? Этот следователь свое дело делает; если подержал тебя, то, значит, в своем праве. Ведь отпустил же. Я и подумала: жаловаться, может, себе дороже. Не знаю, права ли была... Не знаю. Я ведь в той камере разного за ночь наслушалась. Гадости всякой нахлебалась, но и образовалась: бывает, и безвинные попадают. С ними беды натворят, а потом каются: мол, ошибка вышла. Это, Петр Петрович, как понимать?.. Это, выходит, на тот свет человека отправить можно, а потом и покаяться?! Я таких историй отродясь не слыхивала. Одна оторва говорила, не знаю — верить или нет. Девушку, понимаешь, недалеко от ее дома снасильничали. Доискаться не могут. Ну, а ее сосед, парень-шоферюга, уже отбывал, на него и показали. Та девушка в больнице скончалась, не приходя в сознание. На парнюгу другая соседка показала. Вроде бы актриса... Ну, из областного театра. Она, мол, поздно с репетиции шла и все видела, да испугалась. И еще немного выпивши была. Этого парнюгу к вышке присудили. Вот он три месяца смерти дожидался, седым за то время сделался, заикой стал. А тут настоящего насильника нашли. Это уж из Москвы следователи приехали, ну и нашли случайно. Тот бандюга на другую напал, тоже придушил, но не до смерти. Она его, как ожила, опознала... Шоферюгу-то выпустили, говорят: извини, ошибка судебная. Ну, а он жить не может, по ночам орет, в психушку его отправили. А тем, кто его засадил,— ничего. Страшно-то как, Петр Петрович! Думала, врет эта оторва из камеры, а теперь полагаю, может, и правду говорила.

Вера Федоровна раскраснелась, Петр Петрович, завернувшись в плед, сел на диване, подал ей питья, теперь она выпила с жадностью, крупными глотками, так, что в горле у нее булькнуло. Глаза сделались злыми, с блеском.