Скафандр и бабочка

Соединенные бесконечными коридорами, госпитальные здания образуют настоящий лабиринт, и нередко можно встретить пациента «Менара», заблудившегося в «Сорреле»: имена известных хирургов служат для обозначения основных помещений. Несчастные, с испуганными глазами ребенка, которого только что оторвали от матери, дрожат на своих костылях, не уставая трагически повторять: «Я заблудился!» Я же — один из соррелей, как говорят санитары? — ориентируюсь довольно хорошо, чего нельзя сказать о приятелях, которые перевозят меня. У меня вошло в привычку стоически сносить ошибки неофитов, когда мы следуем неверным путем. Таким образом может представиться случай обнаружить неведомый закоулок, увидеть новые лица, уловить мимоходом запах кухни. Так, в самом начале, едва выйдя из тумана комы, я, когда меня везли в инвалидном кресле, наткнулся на маяк. Он предстал передо мной на повороте лестничной клетки, где мы заблудились, — статный, крепкий и внушающий доверие, в своем наряде с красными и белыми полосами, похожем на майку регбиста. Я сразу же отдал себя под покровительство братского символа, который оберегает моряков, а также больных — этих потерпевших крушение бедолаг одиночества.

Мы с ним постоянно встречаемся, я часто посещаю его, когда прошу доставить меня в Чинечитту — так я называю всегда безлюдные террасы флигеля «Соррель». С этих выходящих на юг широких балконов открывается панорама, полная поэтического очарования и похожая на кинодекорации. Предместья Берка выглядят как декорация для сцены с электропоездом. Несколько строений у подножия дюн создают иллюзию деревни Дальнего Запада. Что же касается моря, то его пена до того бела, что кажется результатом спецэффектов.

Я мог бы целые дни проводить в Чинечитте. Там я становлюсь величайшим режиссером всех времен. Со стороны города я вновь снимаю первый план «Печати зла»[11]. На берегу я опять делаю тревелинг[12] «Дилижанса», а в открытом море воссоздаю натиск контрабандистов в «Лунном свете»[13]. Или я растворяюсь в пейзаже, и тогда ничто не соединяет меня с миром, кроме дружеской руки, ласкающей мои окоченевшие пальцы. Я — безумный клоун с раскрашенным синей краской лицом и связкой динамита вокруг головы. Искушение чиркнуть спичкой проносится в мыслях, как облако. А потом наступает час, когда день уже клонится к закату, когда отходит последний поезд на Париж, когда надо возвращаться к себе в палату. Я жду зимы. Надежно укутанные, мы сможем оставаться здесь дотемна, смотреть, как садится солнце, как его сменяет маяк, посылая лучи надежды во всех направлениях.

Туристы

Сразу после окончания войны Берк принял маленьких жертв последних губительных набегов туберкулеза, но затем постепенно утратил свое прежнее назначение. Теперь там, скорее, сражаются с возрастными бедствиями, с неминуемым разрушением тела и разума, но гериатрия[14] — это лишь фрагмент картины, дающей точное представление о клиентуре заведения. На одном ее краю около двадцати больных в постоянном коматозном состоянии, бедняг, погруженных в бесконечную ночь у врат смерти. Они никогда не покидают своей палаты. Каждый, однако, знает, что эти люди там, и это странным образом угнетает сообщество, словно нечистая совесть. На противоположном конце, рядом с колонией пораженных слабоумием стариков, можно увидеть страдающих ожирением людей с растерянным взглядом, чьи внушительные антропометрические данные медицина надеется сократить. В центре — впечатляющий батальон покалеченных, который образует основную часть войска. Пострадавшие в спорте, в дорожных катастрофах и самых разнообразных домашних происшествиях, какие только можно себе вообразить, они на время попадают в Берк, дабы восстановить свои раздробленные конечности., Я называю их туристами.

Наконец, чтобы дополнить это живописное полотно, надо отыскать закоулок, куда поместить нас — пернатых со сломанными крыльями, попугаев без голоса, вестников несчастья, свивших свое гнездо в тупиковом коридоре неврологического отделения. Я прекрасно сознаю то легкое чувство беспокойства, какое мы, неподвижные и безмолвные, вызываем у менее обездоленных больных.