Скайуокер и тени Миндора

— Неважно, — решительно обрубил Лэндо. — Пусть разнесут капсулы на куски. Чем охотиться на нас, пусть займутся чем-то ещё.

— Что?

— Мы выпускаем только капсулы, смекаешь? Пустые капсулы. — Лэндо покачал головой. — Ты правда подумал, что я собираюсь распылить свои силы на том полушарии, где они будут как на ладони у врага? Только не с таким генералом, мой друг.

— Значит… — Фенн внезапно задумался, вглядываясь в лобовые иллюминаторы. — Да, теперь смекаю: если зайти с ночной стороны, планета прикроет от солнечных вспышек… тогда двигаемся на малой высоте через атмосферу… но если ты планируешь подвести крупные корабли к этой вулканической базе, вначале придётся разгромить наземные огневые средства — турболазеры, ионные пушки… и в первую очередь эту гравитационную пушку. Ну и как ты намереваешься осуществить штурм?

— Сложная задача. — Тем не менее, Лэндо всё ещё улыбался. — Ты случайно не в курсе, где бы поблизости достать, скажем, пять или шесть сотен мандалорских суперкоммандос?

Фенн поморгал, затем ещё и ещё, и, наконец, почувствовал, как и по его лицу расползается улыбка.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Хотя в данный момент он не находился в сознании, Люк чувствовал, что что-то происходит не так.

Он чувствовал… холод.

Невыносимый холод. Его и раньше настигало нечто подобное — пару лет назад, на Хоте, когда его отделяли считанные сантиметры от замерзания насмерть, но на выручку пришёл Хан — однако теперь всё было иначе. Холод ощущался как ползучее, прогрессирующее окоченение, как накатывающая слабость, которая постепенно растекалась по всему телу и связывала по рукам и ногам, не давая двинуться ни одной застылой мышце. Однако этот холод парализовал Люка таким образом, чтобы он вовсе не пребывал в блаженно-бесчувственном состоянии. Каждую пору его кожи пронизывали крошечные иглообразные кристаллики — холоднее полярной стужи, настолько холодные, что обжигали, холодные, как жидкий воздух — и украдкой скользили по нервам тончайшими льдинками.

И с холодом наступила тишина.

Почти осязаемая тишина, на грани забвения, более глубокая тишина, чем может испытывать живое существо: не просто отсутствие каких-либо звуков извне, но и отсутствие самого понятия «звук». Ни шёпота дыхания, ни журчания струившейся по артериям крови, ни малейшего стука сердца. Ни даже самого туманного, рассеянного отзвука стягивания или трения об его кожу.

Но холод и тишина имели более глубокую природу, чем просто физические ощущения. Они пребывали в его снах.

Эти сны протекали невероятно медленно, словно ледники, отличаясь безликими часами абсолютно безучастного созерцания пустоты; часы сменялись годами, годы растягивались в бесконечные тысячелетия, в которые одна за другой гасли звёзды. Он ничего не мог предпринять, потому что ничего и не оставалось. Только смотреть, как умирают звёзды.

И на месте каждого погасшего светила тоже ничего не оставалось. Даже ощущения какой-то нехватки, потери. Оставался только он сам. Где-то витающий. Свободный от всего. От мыслей, от чувств. Навсегда. Почти навсегда.

Первая за миллион лет мысль формировалась целое следующее десятилетие, просачиваясь каплями в час по чайной ложке. Спи. Это конец всему сущему. Не осталось ничего, кроме сладкого забвения.

Вторая мысль, напротив, промелькнула в сознании моментально, всего за секунду. Подожди-ка… кто-то другой держит в голове те же мысли, что приходят и мне.

Выходит, на краю вселенной он был не одинок.

Даже в застынувших снах о вечности он остро ощущал Великую Силу. Направляемый и поддерживаемый неизменной спутницей, он открылся сонной мысли и втянул её в центр своего естества, чтобы как следует изучить эту мысль, повертеть в воображаемых ладонях так и эдак, словно необычный камешек.

У обретшей консистенцию мысли имелся и определённый вес, и текстура: кусок вулканического базальта с урановой сердцевиной. Камешек обладал иррациональной плотностью, а его поверхность была усыпана чем-то рифлёным, зернистым, как будто кусок породы вначале отличался вязкой и липкой структурой, но кто-то спрессовал её, катая по гравийному полю. По мере исследования Великая Сила позволяла концентрировать всё более пристальное внимание на объекте и получать всё больше деталей, и тогда исследователю открылось понимание того, что каждое из гравийных зёрнышек воплощало собой живое существо — человека или гуманоида — и все они были связаны друг с другом волокнистыми жилами, которые в совокупности и составляли структуру хладного камня.

По мере углубления он осознал и другое: камешек, удерживаемый в воображаемых ладонях, точно так же удерживал и его самого. Даже проверченный так и эдак, камешек обхватывал обладателя ладоней и сковывал его… тот камешек выступал в роли тюрьмы для всех этих зёрнышек-существ, и все эти заключённые души заточили теперь и его.