Скандал столетия

Я, должно быть, читатель простодушный и наивный, потому что никогда не думал, что писатели хотели сказать больше, чем сказали. Когда Франц Кафка говорит, что Грегор Замза, проснувшись однажды утром, обнаружил, что превратился в огромное насекомое, мне не кажется, что это – символ чего-то там, и мне только всегда хотелось знать, что же это было за насекомое такое. Я верю, что в самом деле были времена, когда ковры летали, а в сосудах томились заточенные там джинны. Я верю, что валаамова ослица заговорила – как рассказывает Библия, – и жалею, что не удалось записать ее голос, я верю, что Иисус Навин обрушил стены Иерихона звуками своих труб, и опять же жалею, что не дошла до нас исполняемая ими мелодия. Я, наконец, верю, что сервантесовский лиценциат Видриера в самом деле был из стекла, как полагал он в безумии своем, и всем сердцем верю в ту радостную истину, что Гаргантюа, помочившись, затопил парижские соборы. Мало того, я убежден, что происходили и другие аналогичные чудеса, и лишь рационалистическое мракобесие скверных учителей словесности не дает нам их увидеть.

Я с огромным уважением и даже с нежностью отношусь к профессии учителя, и оттого мне особенно больно, что и они стали жертвами системы образования, принуждающей нас говорить глупости. К тем, кого я не забуду никогда, относится моя первая учительница. Она была красива и умна и не делала вид, что знает больше, чем может, а кроме того, была так юна, что со временем стала моложе меня. Это она прочла нам первые стихи, которые с тех пор навсегда гвоздем засели у меня в голове. С такой же благодарностью я вспоминаю учителя литературы в старших классах – скромного и осторожного человека, который сумел провести нас лабиринтом хороших книг, не пускаясь при этом в их головоломные толкования. И благодаря этому методу участие его учеников в чуде поэзии стало более личным, более свободным. Подводя итог, скажу, что задача курса литературы – всего лишь быть проводником по миру книг. Любая претензия на нечто иное только отпугнет детей. Так я полагаю втихомолочку.

27 января 1981 года, «Эль Паис», Мадрид

Река жизни

Вернуться в детство мне хочется по единственной причине – чтобы снова проплыть по реке Магдалене. А кто не плавал в те годы, тот и представить себе не может, каково это было. Мне-то вот, покуда я шесть лет учился в школе и два года – в университете, приходилось отправляться в это путешествие дважды в год – туда и обратно, – и каждый раз я узнавал о жизни больше, причем такое, чему ни в какой школе не научат. Когда вода стояла высоко, пять суток занимал путь вверх по течению из Барранкильи в Пуэрто-Сальгар, где надо было пересаживаться на поезд до Боготы. В засушливый сезон, который был и дольше, и интересней для путешествия, – до трех недель.

Поезд из Пуэрто-Сальгара целый день будто карабкался по скалистым отрогам. На самых крутых участках разгонялся, набирая скорость, а потом снова сопящим драконом упрямо полз вверх, и для уменьшения его веса пассажирам порой приходилось выходить из вагонов и одолевать очередную кручу пешком. Поселки по дороге были промерзшие, печальные, и продавцы всякой всячины совали в окна крупных желтых кур, зажаренных целиком, и печенную с сыром картошку, напоминавшую больничную пищу. В Боготу приезжали в шесть вечера, и это время суток с тех самых пор стало для меня самым скверным. По выстуженным угрюмым улицам грохотали трамваи, рассыпая на поворотах искры, и перемешанный с копотью дождь лил нескончаемо. Люди в черном, с черными шляпами на головах, шагали, будто по срочнейшему делу, торопливо и спотыкливо, и на улицах не было ни единой женщины. И вот там нам предстояло остаться на целый год, делая вид, будто учимся, хотя на самом деле только и ждали, когда же наступит декабрь и можно будет пуститься по реке Магдалене в обратный путь.

То были времена трехпалубных двухтрубных пароходов, которые оставляли за собой музыку и несбыточные мечты, проплывая, как целый освещенный город, мимо сонных прибрежных поселков. В отличие от пароходов, ходивших по Миссисипи, у наших колеса были не по бортам, а на корме – нигде и никогда я больше таких не встречал. Носили они названия простые и незамысловатые – «Алантико», «Капитан де Каро», «Медельин», «Давид Аранго». Их капитаны, подобные персонажам Конрада, были добросердечны и властны, ели как варвары и одни в своих каютах не спали никогда. Члены команды именовали себя «моряки», словно ходили по морям-океанам. Однако в кабаках и притонах Барранкильи, где они сидели вперемежку с морскими моряками, их называли «речники».