Скандальная молодость

И все же он отворял дверь осторожно и с противоречивым чувством; он был доволен, что содержатели заведения называли его губернатором, и огорчен, что придется подниматься по лестнице. Поднимались они, затаив дыхание, спрашивая себя, из-за какой же двери раздадутся первые оскорбления, тем более коварные, что произносились они ласковым тоном, как будто это был разговор с возлюбленным. Они пытались угадать, как их обзовут на этот раз: Котами или чугунными яйцами, или хреновой властью, или толстожопыми, или просто-напросто — Ваше Препаскудство. Это бывало в тех случаях, когда на лестнице не раздавались два слова, которые, как было известно Мори, предназначались только для него, и смысла которых он не понимал, не отваживаясь спросить у кого-либо:

— Небесная Серенада…

Он поднимал меховой воротник, чтобы закрыть уши, но шепот становился все громче. Казначеи крепко прижимались друг к другу и стояли стеной, на всякий случай прижимая к груди свои кожаные сумки. Мори, напротив, стягивал с рук перчатки, стремясь скрыть замешательство: почему именно я, Итало Мори? Я, которого уважают, как какого-нибудь иерарха, единственного из всех сборщиков, кто знает наизусть лицензию Альфонсо Арагонского, папские эдикты, а также Закон о полиции со статьями Дзанарделли по поводу заметок Кавура и Раттацци и захватывающую историю вариантов Никотеры! Я держу в кулаке моральную распущенность со всеми ее совокуплениями, вынося Предупреждения, отдавая под Специальный Надзор, приговаривая к Принудительной Высылке, так что вам следовало бы знать, что я мог бы вас отправить на самый дальний из островов.

Казначеи с трудом поспевали за ним.

А Мори продолжал про себя: называть Толстожопым меня, обладателя права подписи и печати; меня, кто не взвинчивает тарифы; меня, кто благосклонно пересматривает правила санитарного контроля и обязательных осмотров; меня, кто дает вам возможность жить, как уважаемым гражданам, а не так, как в парижских борделях; меня, кто во имя вас ведет сражение с марсельцами и провансальцами; меня, кто в рождественскую ночь угощает вас шампанским?! Так в чем же моя вина? В том, что я глаз не смыкаю?

— Небесная Серенада!..

Никогда больше я не буду защищать вас от преступности, которая усеивает нашу плодородную землю вашими трупами.

— Небесная Серенада!..

Я вас заставлю носить холщовые панталоны; будете пользоваться щетками с гвоздями, сидеть за решеткой в железных ошейниках. Это будет трагедия, и потомки никогда не забудут ночь Мори в пансионе «Конь!»

— Небесная Серенада!..

— И тогда сборщик Итало Мори выхватывал табельное оружие и стрелял в воздух.

В ту январскую ночь ничего подобного не произошло.

Он обследовал один этаж за другим, но единственным движением было движение луны, прекрасно видной через одно из окон и освещавшей здание, в котором почему-то не горела ни одна лампа. Он начал подниматься, и в конце пролета топнул ногой, чтобы спровоцировать возможные реакции: тишина осталась абсолютной, никто даже не хихикнул. Он подумал: неужто поняли? Честно говоря, у него возникло подозрение, что подобное молчание было выражением презрения к нему, но он тут же отбросил эту мысль.

И снова, исключительно с целью провокации, крикнул:

— Хватит! Мое терпение на исходе!

Никто не ответил.

— Дешевые лакеи, боящиеся порки! Я и к вам обращаюсь, засранцы! Вы меня слушаете?

Правосудие требует, сказал он себе, и правосудие получает. Тем временем в зеркале инфанты он обнаружил самого себя и казначеев за спиной, и понял, что пальто с меховыми воротниками, точно такие же, как у него, придают им устрашающий вид, словно стаду буйволов на лугу. Быть вместе и быть похожими, признал он, защищает и возвышает, наша судьба уж во всяком случае не одиночество. Свет луны стер с его лица краски, и он обрадовался этому, хотя вовсе не боялся красноватых пятен и отказывался верить, когда ему ставили диагноз, что они являются признаком болезни. Глупости: это свидетельство полнокровной молодости, которая не меркнет.

Он достиг вершины. Пальто и костюмы были сшиты по последней моде, пистолет надежно размещался во внутреннем кармане, ему было всего сорок, и он мог с гордостью сказать, что еще лет двадцать он не собирается отказываться от женского общества; он даже позавидовал той, кто вскоре получит возможность осыпать его поцелуями.

Они вздрогнули от внезапно загремевшей музыки, но радио тут же умолкло.

Тогда он расставил ноги и со смехом расстегнул брюки.

— Так мы сэкономим время! — воскликнул он.

Казначеи тоже стали расстегиваться, и он вдруг вспомнил, что любое удовольствие заканчивалось для него необъяснимой грустью, ощущением, похожим на угрызения совести, которое обретает форму во сне; однако он приказал себе: это неправда. Они вошли в последний коридор, и сладковатое благоухание, в которое они сразу же окунулись, смешалось с запахом сгоревшего воска и увядших цветов; ему показалось, что за неплотно закрытой дверью он видит мертвую девушку: она лежала на кровати, и ноги ее были связаны какой-то лентой.

Он уверил себя в том, что ошибся.