Скандальная молодость

Он научился чувствовать окружавшую его природу, летними ночами бродя по округе с пучком пылающей пакли, и Дзелия наблюдала, как он расхаживает у заводей и протоков, не теряя его из виду благодаря язычкам пламени в его руке, которые только утренняя заря заставляла исчезнуть. Светящийся нимб перемещался в пространстве в соответствии с какими-то магическими расчетами, и в нем голова Парменио сияла необычайным блеском, и леопарды, пантеры, другие фантастические звери свертывались клубком у ног человека и слушали его. Иногда в песчаных карьерах, наполняя ночь танцевальными мелодиями, появлялись баржи, и прекрасные девушки бросались с них в воду, спасаясь от юношей, которые, смеясь, неожиданно нападали на них.

Отмели заполнялись удивительными созданиями. Здесь собирались ангелы с фиолетовыми и небесно-голубыми крыльями; эти насмешливые забавные уродцы опускались на колени, чтобы легче было копать руками, и в результате тяжкого труда извлекали ту вещь, которая находится в центре всех вещей, и торжественно поднимали ее вверх с криками ликования.

Об этом Дзелия мечтала, когда была маленькой.

Об этом же она мечтала и тогда, когда Парменио брал ее с собой в деревни, и люди сбегались посмотреть на них и поприветствовать. Или когда он призывал к восстанию усеявших плотины лягушек, и те переходили поля и стремительно, неустрашимо бросались под колеса телег на большой дороге: Дзелия и Парменио слушали, как их кваканье затихает, пока оно не замирало совсем.

В склепах знатных семей, например на кладбищах вдоль По, в Тамелотто, в Бельведере, в Дозоло, Парменио рассказывал ей истории о королях, и правдивость его слов подтверждали бюсты принцесс, герцогов в латных нашейниках, мраморные складки парчи, ниспадавшие до самой земли.

Так он открыл ей свою истину, столь простую, что для того чтобы ее осмыслить и высказать, требуется знание, не искаженное иллюзиями: существует только абсурд. У истины две стороны, как у монеты, и угадать, какой стороной она выпадет, невозможно. Дзелия слушала, не понимая, но чувствовала важность его слов и знала, что они будут сопровождать ее всю жизнь — подобно мурлу — ветру, разносящему секреты, которыми делятся друг с другом арендаторы на рынках рогатого скота, или молчанию запретной ночи, тайну которой можно постичь лишь с годами, а не сумевший разгадать ее погибает.

Он называл ее разными именами: именами растений или птиц.

И водил ее с собой в поисках героев для своих «ех voto».

Его картинки предназначались не для церквей и святилищ, а для домов крестьян и лодочников, считавших вполне естественным, что он изображает Бога, Христа, Мадонну и Святых в виде животных, и веривших, что вешают на стену ругательство, воплощенное в образах, которое им самим никогда бы не удалось выразить, несмотря на привычку с малых лет сквернословить, поминая Бога в самых неподходящих случаях.

В общем, им казалось, что так они бросают вызов лицемерам и богачам.

Они игнорировали закон о двух сторонах монеты. Это верно, что Парменио и другие певцы милосердия рисовали и высекали, как богохульники, это верно, но такое богохульство было допустимо и иногда даже необходимо; это была celestia: изящная и остроумная насмешка над смертью, дружеское подтрунивание. И какая разница, над кем больше — над животными или над Богом? Мадонну с головой козы имел Бог с головой козла, потому что козлы именно так и поступают. А Христос на кресте сжимал в зубах, подобных клыкам леопарда, голову центуриона, потому что так леопард защищается.

Парменио пристально всматривался в жизнь леса и при виде уползающей в нору змеи представлял себе сюжет будущего произведения. Прикосновение его ножа к дереву было похоже на ласку и не причиняло страдания. В памяти Дзелии навсегда остались таинственные цветы, птицы, которые, боясь обжечь лапки, не садились на речные камни, свежескошенные луга, — все это открыл ей Парменио. Они воровали лебедей из озер у вилл, павлинов из женских монастырей.

Расстаться со своими натурщиками ему было трудно, и животные заполняли весь дом; глядя на эту мешанину форм и красок, Парменио признавался:

— Это мои мысли.

Он пробуждал их естественные привычки, даже самые дикие и давно утраченные. Но в первую очередь учил их понимать речь, ибо был убежден, что с животными можно разговаривать; почти всегда ему сопутствовал успех, и он советовал Дзелии тоже учиться этому искусству и внимательно наблюдать за тем, как он пользуется голосом и жестами.

Он почти всегда побеждал в состязаниях сокольничих, которые устраивались на плотинах.

— На медведя! — начинал он.

И болотные соколы входили в пике.

— Поворачивай! — отзывался сокольничий с противоположного берега. И кулики-сороки сбивались в стаю.

— Вперед!

— Пошел!

Появлялась серебристая чайка, охотнее других подчинявшаяся приказам.

И, наконец, когда наступали сумерки:

— Н-о-о-о-чь!

— Н-о-о-о-чь!

Этому естественному языку Дзелия выучилась раньше, чем человеческим словам.