Скандальная молодость

Он приказывал им наблюдать за окружающим миром, слушать его, и при этом непременно уточнял: внимательно. Он кружил по кабинету и описывал все с двусмысленной улыбкой, начиная с того, что было видно из окон; стекла в них были мутные, и казалось странным, что такой приверженец порядка, как он, не обратил на это внимания — листья на деревьях, крестьяне и домашние животные как будто плавали в каком-то сером тумане и выглядели весьма неприятно. В саду переговаривались между собой отдельные группы мужчин, у одних, несмотря на гражданскую одежду, был весьма воинственный вид, другие ждали в глубине сада.

— Смотри хорошенько. Слушай, scaia!

Звучало пианино. Под деревом маленькая девочка играла сама с собой, смеясь и хлопая в ладоши: она настолько не гармонировала со всем окружающим, что была похожа на маленькое счастливое чудовище.

Стены были увешаны портретами и изречениями в рамках под стеклом. Одно из них гласило: «Жизнь, которую мы знаем, кошмар. Попытки ее изменить могут превратить кошмар в ад». И другое: «Доверь будущее Великому Кормчему». Спинку кресла, в которое усаживали scaia, украшали чудовищного вида маска и очередное изречение: «Я сражался на фронте. А ты изменял в тылу». Среди оружия, развешанного по стенам, было много шпаг. Даже цветы в вазах, казалось, склонились по тяжестью витавшей в воздухе трагедии.

Не есть ли это, замечал Корви, самое цивилизованное и уютное из жилищ, яркий символ организации, которая не могла не обеспечить благосостояния? Зачем же отказываться от него ради тюремной камеры или конспиративных квартир!

Scaia не находил ответа.

В окружающей обстановке угадывалось то, что могло бы, а в первую очередь — то, что не могло бы доставить радость: она была создана для одиночества, наполненного холодными идолами, доказывающими, что все преходяще, кроме власти, которая побеждает иллюзию.

— Соглашайся! — настаивал Корви.

Он подходил спокойно, без угроз, но глаза его наливались кровью, а в морщинах залегала тень; прочно уперевшись ногами, он вцеплялся в ручки кресла и ждал, пока собеседник — от усталости или от отвращения, или в насмешку — не признает, наконец: да, этот дом — само воплощение культуры и благосостояния.

И тогда он разражался смехом, давая выход наслаждению парадоксом и эксгибиционизму, накопленным за время, когда он был вынужден подчиняться.

— Нет, — заявлял он. — Это могила. Все в ней мертво, начиная с нас обоих. Меня спасает то, что я это знаю, что я это принял, что я это даже сам захотел. А вы, впадая в экстаз и думая, что жертвуете собой ради ваших идей, забываете об одном человеческом законе, который, невзирая на все ваши будущие завоевания, прочно запрет вас в таких домах, как этот, даже еще хуже — в мире, похожем на этот дом. И тогда вы с той же убежденностью, с которой минуту назад притворялись передо мной, почувствуете, что это действительно максимум того, чего можно желать. Это будет такое сильное заблуждение, что только ваша последняя и далеко не самая худшая смерть — смерть физическая — освободит вас от него.

Покидая кабинет и оставляя scaia в руках своих подручных, он говорил в заключение:

— Ваше будущее общество демократии и равенства обречено на вырождение и превратится в кошмар.

Закончив работу, он теперь уже не совершал тех долгих прогулок, во время которых исследовал пейзажи и людей. Он поднимался на второй этаж, открывал одну из дверей, и входил в комнату, где старая женщина, сидя на краю кровати, ждала его; Корви поступал так уже очень давно, но его мать все равно каждый раз боялась, что некая сила заставит его нарушить эту привычку, и перед ней предстанет кто-то другой. Корви тоже радовался, убедившись, что по сравнению с предыдущим днем все идет точно так же, ничто не изменилось, начиная с жеста, которым женщина отвечала на его успокаивающие слова:

— Это я.

Они под руку спускались в сад погулять; чтобы скрыться от посторонних глаз, они всегда садились на одну и ту же скамейку, радуясь, что практически сливаются с ней. Он курил, задумчиво глядя перед собой, она почтительно снимала ему шляпу, надеясь, что без нее он будет меньше принадлежать своим мыслям и больше — ей. Она держала шляпу на коленях и иногда украдкой гладила ее, потому что сын не любил, чтобы к нему прикасались.

В дни Освобождения, когда за ним пришли, тo нашли его дома, в кабинете. Все думали, что он спрячется неизвестно куда, а он спокойно сидел за письменным столом, просматривая документы, которым вскоре суждено было сгореть; он это понимал, но все равно накладывал резолюции и подписывал их своим нервным почерком, а потом складывал по порядку, словно у них было какое-то будущее, и его люди, которых, как он видел своими собственными глазами, несколько минут тому назад расстреляли прямо во дворе, могли бы выполнить эти его указания о проведении арестов, казней и отлучения (отлучением он называл пытки).