Скандальный

С набережной я поехала прямиком на пляж Тобаго с целью занять у Бэйна немного денег на следующий месяц. Я была слишком растеряна, чтобы срочно срубить наличные, напав на очередного лоха.

Но этот день принес перемены и каким-то неведомым образом повернул мою жизнь в направлении, о котором я и помыслить не могла.

В этот день я поняла, что ненавидела Трента Рексрота.

Внесла его в черный список без права на помилование.

А еще осознала, что все еще могла почувствовать себя живой в правильных руках.

Как жаль, что руки эти были совсем не подходящими.

Глава 1 Трент

Она – лабиринт, из которого не выбраться.

Легкая, размеренная вибрация. Она рядом, но едва ощутимо.

Я люблю ее так сильно, что порой ненавижу.

И мне страшно до ужаса, так как в глубине души я знаю, кто она.

Неразрешимая головоломка.

И я знаю, кто я.

Дурак, который пытается ее решить.

Любой ценой.

– Что ты чувствовал, когда писал эти строки?

Соня держала в руках лист бумаги с пятном от виски, словно гребаного новорожденного, и смотрела на меня блестящими от слез глазами. На сегодняшнем сеансе уровень драмы зашкаливал. Ее голос звучал еле слышно, и я понимал, чего она добивалась. Прорыва. Решающего момента. Ключевой сцены в голливудском фильме, после которой все меняется. Странноватая девчонка избавляется от комплексов, ее отец осознает, каким бесчувственным козлом он был, они прорабатывают свои эмоции, бла-бла, дайте пачку салфеток, бла-бла-бла.

Я потер лицо ладонью и покосился на часы.

– Я писал их, когда нажрался в хлам, так что, скорее всего, чувствовал то, как хочу умять бургер, чтобы ослабить действие алкоголя, – констатировал я невозмутимым тоном.

Я был не особо разговорчив, что, черт возьми, не удивительно, – неспроста меня прозвали Мьютом[4].Если я и разговаривал с кем-то, то только с Соней, которая знала мои личные границы, с Луной, которая их напрочь игнорировала, или с самим собой.

– И часто ты напиваешься?

Разочарование. Вот что было написано у Сони на лице. Ей удавалось обуздать большинство своих эмоций, но я видел их под толстыми слоями макияжа и профессионализма.

– Нет, хотя тебя это вообще не касается.

В комнате повисла звенящая тишина. Я барабанил пальцами по экрану мобильника, пытаясь припомнить, отправил ли контракт корейцам. Стоило быть более любезным, учитывая, что моя четырехлетняя дочь сидела рядом и наблюдала наш диалог. Вообще мне много каким стоило быть, но вне работы я мог быть только обозлившимся, разъяренным и пребывающим в смятении от одной и той же мысли: «Почему, Луна? Что, черт побери, я тебе сделал?» Как я стал тридцатитрехлетним отцом-одиночкой, у которого нет ни времени, ни терпения хотя бы для одной представительницы женского пола, кроме этой малышки.

– Давай поговорим о морских коньках. – Соня сменила тему, сцепив пальцы в замок.

Она всегда так делала, когда чувствовала, что мое терпение на исходе. Улыбалась мне теплой, но безучастной улыбкой, под стать атмосфере ее кабинета. Я пробежался взглядом по висящим у нее за спиной фотографиям смеющихся детей в духе того барахла, которое можно купить в «Икее», по обоям приглушенного желтого цвета и изящным цветастым креслам. Было ли дело в том, что она прикладывала слишком много усилий, или же в том, что я прикладывал их слишком мало? Мне теперь было трудно понять. Я перевел взгляд на дочь и ухмыльнулся. Она не ответила мне улыбкой, но я не мог ее за это винить.

– Луна, хочешь рассказать папочке, почему морские коньки – твои любимые животные? – весело прощебетала Соня.

Девочка расплылась в широкой улыбке, заговорщически глядя на своего терапевта. Луне было четыре года, но она не разговаривала. Совсем. Не произносила ни слога, ни звука. С голосовыми связками у нее все было в полном порядке. Напротив, она кричала, когда ей было больно, покашливала, если утомлялась, и рассеянно мычала, когда по радио звучал Джастин Бибер (что, можно сказать, уже само по себе трагедия).

Луна не разговаривала, потому что не хотела говорить. И эта хрен знает отчего возникшая проблема была психологической, а не физиологической природы. Я же знал: моя дочь была другой, замкнутой в себе и не такой, как все. Окружающие называли ее «особенной» в качестве оправдания за то, что обращались с ней, как с ненормальной. Я больше не мог защищать ее от любопытных взглядов под вопросительно вздернутыми бровями. Честно говоря, со временем становилось все сложнее объяснять ее молчание замкнутостью, и я порядком устал все скрывать.