Скатерть Лидии Либединской

«Ну что, доездилась, путешественница?» — грозно спросил меня Вадим Аркадьевич, имея, очевидно, в виду, что мы к тому времени подали заявление об отъезде в Израиль. И надо сказать, что этот большой, толстый и почти родной человек подействовал на меня, как то горькое лекарство в детстве. Я вдруг ясно поняла, что люди, даже самые близкие, но принадлежащие к этой жуткой системе, мне теперь уже ничем помочь не могут. Надо было брать себя в руки и начинать действовать самой, чтобы вытащить Игоря из того позора, в который хотели его ввергнуть гэбэшники! Впрочем, подробности я узнала позже; пока было лишь ощущение разверзшейся пропасти. А мама, сама того не подозревая, взяла на себя роль своей мамы, нашей бабушки, помогая мне и моим детям вылезти из этой пропасти, в которую загнала нас та жуткая власть. Мы с детьми переехали жить в Лаврушинский. В нашу квартиру на Речном вокзале я заезжала только для того, чтобы взять почту. От соседей я узнала, что следователи по делу Игоря разыскивали не только меня, но и нашу тринадцатилетнюю дочку. Не знаю, смогла бы я вынести все это, оставшись в нашей квартире на окраине Москвы. Очень хорошо помню одно утро, уже в Лаврушке: звонит следователь и медовым голосом просит меня приехать в Дмитров, там в КПЗ сейчас находится Игорь, и я могу передать ему продукты, но сначала он должен побеседовать со мной. Нет-нет, это не будет допрос, просто беседа. Я прекрасно понимаю, что это будет за беседа, но соглашаюсь — не могла же я Игоря лишить внеочередной передачи. За завтраком я осторожно говорю маме, что так-то и так-то, что друзья с машинами все на работе, поеду я электричкой. Уже через час был вызван с работы наш брат Саша, а Лола с Машей принесли все необходимое для передачи. Мы с Сашкой долго уговаривали маму не ехать, но она наотрез отказалась остаться дома. Очень хорошо помню этот морозный солнечный день. Я прекрасно понимаю, что Игоря не увижу, но близость любимых и любящих людей придавала мне сил и оптимизма! Сашку — как советского служащего — мы внутрь не взяли, мама сказала: «Жди здесь, а то тебя выгонят с работы». Мама пошла со мной в кабинет следователя, она ничего не говорила, но ее молчаливая поддержка придавала мне силы и уверенности: я наотрез отказалась вступать с ним в беседу, пока Игорю не отнесут передачу и я получу от него подтверждение, только после этого я согласилась ответить на провокационные вопросы. Мама мне потом сказала: «Я на тебя смотрела, когда ты с ним базарила, и поняла, что в тот момент в тебе проснулась дочь комиссара!» Спасибо маме, ведь без нее они не стали бы со мной церемониться! В их подлом деле свидетели были не нужны, да еще такие, как мама! Вообще, я думаю, что, когда гэбэшники разрабатывали дело Игоря, стукачи, которые для них составляли «психологические портреты», неправильно оценили не только личность Игоря, но и все наше окружение. В частности, личность мамы! Ведь не случайно именно к ней первой обратился некий представитель этой жуткой конторы: он поливал Игоря грязью, обзывал его чуть ли не вором и жестко предупредил ее, чтоб мы не вздумали поднимать шум на Западе! «Смотрите — вот Щаранский, какой шум подняли, а разве ему это помогло?» Мама мне все подробно рассказала, я спросила, что она ему ответила. «Я ему сказала, что здесь какая-то ошибка, что моя дочь не могла выйти замуж за такого негодяя!» Конечно, они делали ставку на маму: советская писательница, всюду на виду, конечно, по их жалкой психологии, должна была уж если не сдать меня со всеми потрохами, то наверняка помочь им в их черном деле. Не на ту напали.

Марина Бергельсон и Тата Либединская. 1955