Сказ о том, как инвалид в аптеку ходил

Обнял Радим Силантич Криську за плечи. Вдыхает эманации её «Кензо». Млеет. Нащупал губами мочку уха с серёжкой. Нежно так, скромно дотронулся языком, то полизывает, то покусывает. Тут уж млеет Криська. Такого никто с ней раньше не проделывал. Замерла девушка, растаяла в стариковских объятиях. Уловил Авокадиков перемену в Криськином состоянии. Она более не сопротивлялась, и Птеря кощунственно сотворил долгожданное сладеяние.

— Иначе как-то всё… — неуверенно начала Криська, когда разнялись. — Непутёвый какой-то у нас выходит путевой вагончик.

— А что не так? — обидно самодовольному Птере, а сам всё наваливается на деку поверженной дамы. Но камертон из него более никакой, так как отчётливо запыхался.

— Отодвинься! Ты тут уже мне размешался весь. Продыху от тебя нету. Все рёбра заплющил, прохвост.

— Не гони, прима! А то мне плохо будет.

— Тебе плохо не бывает. Тебе, Птерёк, всегда либо хорошо, либо очень хорошо.

Ввалился в вагончик учётчик Никодим. Думал горбун чайку хряпнуть, а тут, понимаешь, пивко! И компания тёпленькая, во главе с ветераном железнодорожной отрасли, чей портрет в простеночке перед кабинетом начальства вывешен на всеобщее обсмотрение вместе с иными портретами ударников. Да не барабанщиков, а ударников производства: была такая категория уважаемых людей во времена высокоразвитой цивилизации.

— А шо ж вы сегодня завалились сюда? — удивился Никодим. — Вчера ж надо было!

— А что такого? — протянула голоском лисоньки Криська и сладко потянулась.

— Так ведь днюха у меня была! А теперича во рту Каракумы, а внутрях словно стиральная Маша барабан свой бесовский вертит, широко употреблённые вчера калории никак в дерьмо переработать не может.

Ворчит Никодим, а сам на баклажан косится. Тот тоже не промах: рисуется весь такой на столе и строит горбуну глазки.

Переглянулись Птерька с Криськой. Запели нечто, отрепетированное по случаю ещё в ранней юности:

— Тили-тили.

— Трали-вали.

— Пролетели.

— Прозевали.

— Тарам!

— Пам?

— Пам!

Хряпнул Никодим пивка и подобрел.

— Дни рождения есть зло, — делится наболевшим учётчик, — накорми, напои, сам нажрись, упейся, и всё чего ради?

— Как чего ради? — смекнула Криська. — Чтобы в следующий раз уже кто-то другой кормил и поил, когда его день об плетень случится.

— Круговорот деньрожденческий, — развивает идею Птерёк, — заимей друзей с именинами на каждую дату и живи по кругу. Накормят и напоят. А ежели повезёт найти того, кто в твой персональный день народился — так ещё и смимикрировать можно, чтобы самому не подставляться.

— Ну да… — напрягся Никодим. — Только общественность рано или поздно спросит с члена коллектива: а что это мы по вашу душу, уважаемый Пётр Евстигнеевич, ни разу не отпьянздвовали?

— А он двадцать девятого февраля родился, наш Пётр Евстигнеевич! — зажглась Криська. — Не каждый год такое случается.

— Ну, повезло чуваку, что тут скажешь, — пожал плечами Никодим и свернул шею второму баклажану.

— Только не двадцать девятого, а тридцатого, — поправил подружку Птеря, — в тот год коррекцию хода времени производили. Добавили одну треть секунды. Так получилось, что после двадцать девятого февраля проскочило наикратчайшее тридцатое, вот я в тот момент как раз и родился.

— Выдумщик! — фыркнула Криська. — Кстати, кавалерия, а где моё шампанское? Почему дама до сих пор трезва?

Спохватился Авокадиков, шибанул пробкой в потолок, наполнил подставленный Никодимом кубок. Насладилась Криська сладким шипучим вином, полетели вертолёты в её безалаберной головке. Зажевала прима зефирину «Шармэль» и перебила праздно болтающую о том о сём кавалерию свою:

— Зло, как оно есть — вовсе не дни рождения.

Осеклись мужчины. Смотрят с покорностью на Криську, ждут развязки.

— Зло — это книги. Полезла на антресоли за старым утюгом, так как новый сгорел. А ведь лезу и думаю: самый раз сейчас утюгом по башке получить, и вообще уже никогда никуда не ездить. И ведь получила! Только не утюгом, а книгой. Большой и увесистый советский энциклопедический словарь. Да! Прямо так и называется. Не спорьте! Звёзды как надо из глаз брызнули. Стою на табуретке вся в клубах пыли и тихо офигеваю.

— Нет, Криська, неправда твоя. Вот и Радим Силантич подтвердит: самое зло, как оно есть — это аптеки! Если б не злая аптека, сидел бы щас Силантич в тепле, на кухне с супружницей своей Бестиановной, и почки б у него не болели. Но старик наш — герой! Борется со злом с самого утра! С тех пор как не смог противопоставить конскому ценнику свою единственную карманную банкноту, коя номиналом не вышла. И как поймал кураж — его не остановить теперь никакой железнодорожной автоматикой. Стрелки переводить бесполезно. Семафоры бессильны. Силантич, как локомотив: прёт на острие, добирает ускользающие от него краски жизни в наше сугубо сероидное время. А теперь скажите мне, дорогие мои, что же есть самое достойное в его примерном поведении?

— И что же? — приподнял седую бровь учётчик.

— То, что он ни на минуту не забывает о своих друзьях. Верно, Силантич?