Сказ о том, как инвалид в аптеку ходил

Чокнулись чашками с отбитыми ручками Птеря и Никодим, потянулась к ним и Криськина ручонка с единственным в путевом вагончике кубком. Шампанское благородно искрилось в лучах одинокой лампочки, свисающей на чёрном проводе с фанерного потолка.

— Чокнитесь и вы с нами, а Радим Силантич! — умеет Криська уговаривать. Играет бровками вокруг ярко-накрашенных глазищ. — За ваше здоровье!

А Радим Силантич более ничего не пил. Он стёк с подушек куда-то вбок. Сиял широко распахнутыми глазами. Ему было криво, тепло, пьяно и дружно. Так хорошо, как давно уже не было, и вряд ли когда-нибудь ещё будет. У сложенных стопочкой стариковских ног вилялся со своим хвостом преданный беспородный пёс Рыжелье.

— Здоровьишко наше, — отозвался на призыв дамы тактичный Радим Силантич, — а в горлышко ваше!..

Затевались новые беседы. Горбун рассказал, что вовсе никакой он не Балабанов, как записано в отделе кадров. Барабанов он. Но дед родной пацанёнком «р» не выговаривал, а фамилию беспризорные власти записали с его слов. Криська помечтала, что скоро в связи с глобальным потеплением у них будут расти мандарины. На что Птеря парировал, что политики — дурачьё, и в глобальных процессах ничё не смыслят, ведь на самом деле грядёт глобальное утепление: утепляться будем все, и утеплять придётся буквально всё: обувь и шапки, колодцы и маршрутки, стены пятиэтажек и трубы тепломагистралей.

Но бухой Радим Силантич в этих беседах участия не принимал. Уж так ему сделалось хорошо, что старик задремал. Снилась ему какая-то требуха. Потом вроде прибыли сумерки, а за ними и вечер приплёлся. Навалился на квадратное окошко вагончика, застил отблесть закатную. Сам смурной, рыхлый, а спинища его широченная тянется от края до края — с северо-запада до юго-востока.

Это уж Радим Силантич потом приметил, когда из вагончика на воньздух выбрался подышать. Птерька с Криськой тоже рядом вертелись. Окосевшая от шампусика Криська смолила «Вог» с ментолом. Хоть какая-то нотка в воньздухе была с веселинкой.

— Куда ж ты, старик, собрался? — тянет Силантича за бушлат Птеря Авокадиков. — Погоди, ща мы все соберёмся, да мотор закажем.

Но Птерёк и сам бухой, ему бы за углом вывернуться, выговориться, прощения у мамаши покойной попросить, что жизнь непутёвую ведёт. Да перед примой неудобно. Глотается сам с собой, с воньздухом, с ноткой ментола в нём. На старика Авокадикову на самом деле фиолетово, не по злобе душевной, а так, в состоянии надлома утратив присущий ему личностный комфорт, в поисках собственного пятого угла.

Ничего не ответил Радим Силантич, да и не слыхал он, что там Птерька такое бормочет. Заковылял на своих костыликах прочь. То ли направо, то ли налево, да только мысль Радима Силантича была настолько кристально ясна, насколько же и очи его не различали ничего вокруг. Верный друг Рыжелье неслышно семенил рядом.

Проделал Радим Силантич на костылях своих штук двести одинаковых шагов вдоль вагонов с сероводородом, да споткнулся на двести первом. Лихо споткнулся, впечатался лбом в самую гущу багряного острого гравия. Да так впечатался, что отфутболилась ондатровая шапка, что пробил его к чёрту, этот гравий, и оказалась голова его будто бы внутри насыпи, и словно всю свою любимую чугунку ветеран-путеец разглядел с исподней точки.

И так ему всё развиднелось в мире этом, и так все заколдобистости в сознании его попритёрлись… Вся жизнь показалась Радиму Силантичу простой, как рабочая песня, которая и строить, и жить помогает, и любимую встретить и золотую свадьбу сыграть. Раскрылся человеку полным цветом замысел верховного, и так ему захотелось этому замыслу соответствовать, что ощутил Радим Силантич любовь к жизни искусно воплощённую в нём, а теперь к тому же и всеми фибрами усиленную.

Рыжелье притащил в зубах ондатровую шапку. Вертится теперь вокруг поверженного Радима Силантича, скулит, мотыляет куцым хвостом, вылизывает окровавленный лоб. Поминутно оборачивается в темноту, тянет носом воздух, словно высматривает, вынюхивает прохожего, который разделит с озадаченным псом нежданное наваждение.

Впервые в жизни Радим Силантьевич Порожшков сочинил стихи. В них не содержалось ни единого существительного, ни одного местоимения или прилагательного. Локомотивом его стихотворения явились глаголы, которые и отразили только что осознанный факт, что жизнь — это процесс. На шесть строчек в этих стихах использовались всего десять слов, и автору чудилось, что так он зашифровал родной десятичный мир, объединяющий путь света от божьих заповедей до таблицы умножения, а также куда-то дальше и выше… В непознанную даль, которую для него всю жизнь олицетворял губернский град Северобакланск.

Если можно лежать, зачем сидеть?

Если можно сидеть, зачем стоять?

Если можно стоять, зачем идти?

Если можно идти, зачем бежать?

Если можно бежать, зачем ползти?

Если можно ползти, зачем умирать?