Сказ о военном топографе

За полночь к товарищу своему приблизились. Окрикнули его — молчит мужичок, не шевелится. «Вот беда, — подумал топограф с грустью, — помер, видать». Подошли, склонив головы, ткнули в плечо его, в кончине удостовериться, а тот как вскочит на ноги от неожиданности такой, как отпрыгнет в сторону и завопит истошным голосом: «Караул! Демоны! Чур меня, чур!» Смотрит глазами испуганными на силуэты чёрные перед собой, назад пятится от них, крестится и «Отче наш» бормочет под нос. «Так, значит, живой!» — говорит военный топограф. «Да уж точно не мёртвый!» — отвечает осетин. А казак услыхал голоса знакомые, остановился, прищурился, во тьму вглядываясь, и спрашивает нерешительно: «Вы что ль, ребятушки?» — «Мы!» — отвечают они. «Точно вы, а не бесы лохматые?» — «Да точно мы, точно!» Пригляделся к лицам в свете луны, признал дружков своих и заскулил ласково: «Ох вы родненькие мои! Как же я рад вас видеть, касатики!» Бросился к ним навстречу, хотел было обнять их крепко обоих, но остановился вдруг, глаза опустил и сказал виноватым голосом: «Поколотите меня, ребята, олуха скудоумного!» Переглянулись товарищи в недоумении, подумали, сбрендил казак на горе в одиночестве, и спрашивают его: «За что же колотить нам тебя?» А тот кулачищем своим размахнулся и как даст себе в лоб со всего маху, аж с ног повалился. Плюхнулся в снег и причитать стал раскатисто: «Совершил окаянство я лютое, братцы! Схоронил позаочи вас! Нет мне за спешку такую никакого прощения. Поколотите, ребятушки!» — «Это как же схоронил?» — удивился осетин. Казак посмотрел в глаза ему робко, потом на топографа мельком взглянул и рассказывать стал, временами всхлипывая: «Да как-как, соколы ясные! Не вернулись вы дотемна, вот и подумал я, сгинули навсегда соратнички мои на горе этой проклятой. Дождался, пока луна взойдёт, вырыл две ямки в снегу чёрством, котомки ваши заплечные положил туда вместо бренных тел и закопал, — смахнул казак слезу жирную с лица, указал рукой на два возвышения позади них и добавил, довольный работой проделанной: — Вот, гляньте-ка, братцы, какие памятники роскошные я вам из снега соорудил!» Обернулись товарищи назад, сначала опешили от того, что увидели — не каждый день могилку свою видеть приходится. Ближе подошли, присмотрелись внимательно и в два рта гоготать принялись, за животы держась, чтоб не лопнули. «Что ж вы ржёте-то, ироды окаянные? — возмутился казак обиженно. — Я пока бортики на надгробьях выравнивал, все пальцы об наст до крови содрал, а когда имена ваши сухариками на них выкладывал, обрыдался так, что все слёзы из глаз на несколько лет вперёд выплакал!» Глянул на дружков своих, от хохота загибающихся, не удержался и сам расхохотался вскоре. Долго они ещё гору смехом своим сотрясали, насилу унялись. Когда ж успокоились, сухари размокшие с могилок выковыривали, съели их, котомки заплечные поминая, и спать завалились.

Утром проснулись рано, ещё рассвет не забрезжил на горизонте, жёсткого снега погрызли без прока — только нёбо во рту изодрали и вниз понеслись. От запасов прежних ничего не осталось у них, даже вода во флягах закончилась, вот и спешили туда, где хотя бы травы пожевать можно да водицы испить.

К полудню к скале подошли, возле которой товарища своего четвёртого оставили, думали, у него поживиться чем-нибудь смогут, но ни еды, ни воды, ни казака не нашли рядом с ней. Взобрался осетин на камень высокий, осмотрел округу взором широким и на дыру указал, что зияла в снегу скалы чуть поодаль. «Наверное, ухнул в ту трещину», — сказал он с досадой и с камня спрыгнул. Подскочил казачок к пропасти ледяной, имя приятеля своего крикнул в неё истошно и на ногах подкосившихся чуть сам не рухнул в бездну. Подхватили его товарищи вовремя, оттащили подальше и у скалы усадили на камень. Разрыдался казак, хоть и сказал давеча, что все слёзы на несколько лет вперёд выплакал, да так разошёлся, что топограф военный и осетин журчанье какое-то подле него услыхали. Оказалось, снег на макушке скалы растопило солнце, вот и сбежал он водицей талой по гранитной стене. Наполнил служивый флягу живительной влагой, подал казаку напиться, а сам к ручейку у скалы с осетином пристроился. Отвлеклись от трагедии горестной путники, утолили жажду да вниз направились поживее.