Сказание и иносказание. Юнгианский анализ волшебных сказок

До тех пор, пока это (Я) пребывает в бессознательной укрытости инфантильного рая материнского мира, оно не сможет, как и другие сестры, обрести душу, то есть стать сознательным, вести человеческую жизнь и иметь судьбу. Оно остается неизменным и вечно юным, пока, наконец, не превратится в морскую пену. Только встреча и столкновение с негативной стороной Великой Матери, с последующим расставанием с материнским миром, способна привести к возникновению сознания, очеловечиванию и установлению связи с реальностью. Только имея человеческие ноги, можно устоять в ситуации, часто связанной с сильными страданиями. Но потеря языка, цена, которую принцесса должна заплатить за этот опыт, слишком высока для того, чтобы можно было беспрепятственно осуществить дальнейшую индивидуацию. Язык в качестве важнейшего для человека коммуникационного, выразительного и образного средства нельзя заменить регрессивным возвращением к телесной моторике, и таким образом в мире людей сказочная принцесса в конце концов терпит крушение, правда, не без утешительной перспективы все же обрести душу в мире дочерей воздуха. В этом решении сказки либидо вновь удаляется от действительности, после того как отношение к мужчине терпит крах. Оно перетекает теперь в воздушную стихию, то есть в царство фантазии. Это решение, очень проблематичное и двусмысленное для обычного человека, соответствует регрессивной интроверсии и бегству в мир сновидений. Только для поэта, каким был Андерсен, способного придать форму этому миру сновидений, такой выход может стать удовлетворительным.

Если сравнить ситуацию, вызвавшую невроз, со сказкой, то здесь также обнаруживается отчетливая аналогия:

именно к тому времени пациентка впервые по-настоящему вышла из-под жесткой родительской опеки, вступила в романтические отношения с мужчиной и добилась возможности поехать к нему одна, без сопровождения матери. Отношения, однако, оказались разрушены, хотя не в последнюю очередь из-за самой пациентки, которая, принадлежа к моторному, общительному экстравертному типу, немного могла поведать о своем внутреннем мире и еще меньше способна была говорить о своих чувствах: «Неспособность говорить доходит до смешного. В нашей семье было принято обо всем молчать. Говорят только о работе и коллегах, никогда о том, что касается личного. Я теряюсь, я не знаю, с чего начать». В этих отношениях она была девушкой без языка. Встречи с этим мужчиной привели затем к беременности и, когда после рождения ребенка он отказался на ней жениться, возник симптом астазии-абазии.

Если теперь сравнить жизненную историю моей пациентки со сказочной, то обнаружится, что доминирующей фигурой в раннем развитии пациентки является «сверхзаботливая мать» («overprotective mother»). Пациентка была единственным ребенком в семье. Брак родителей был крайне тяжелым. Отец долго лечился, иногда стационарно, в связи с маниакально-депрессивным состоянием, совпавшим со временем рождения пациентки. Поэтому с самого начала и в дальнейшем ребенок был ориентирован прежде всего на мать. Когда пациентке было четыре года, родители на много лет расстались. Мать и дочь были эвакуированы во время войны за границу, в то время как отец остался в Берлине. После их возвращения отец стал жить отдельно, супруги развелись, но позднее, когда пациентке было 14–15 лет, вновь примирились. Как и в сказке Андерсена, в столь важный период развития отец играет незначительную роль. Мать, в свою очередь, страдала усиливающимся неврозом навязчивых состояний и фобиями. С одной стороны, она окружала заботой и баловала дочь, которой нельзя было никуда ходить одной и всегда следовало выглядеть чистой и аккуратной. Ей не позволяли играть с другими детьми и берегли от малейшей простуды. В то же время, если пациентка хоть немного протестовала против этих ограничений или на несколько минут опаздывала, то подвергалась сильному наказанию.