«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века

Похожий диалог происходит между автором «Сказания» и его духовным наставником о. Иоанном, который на мольбу будущего инока Парфения поведать ему о таинствах безмолвия говорит со слезами: «Что мя вопрошаеши, чадо, иже выше мене? Остави ныне о том вопрошати…» (I, 260). Слова старца Асафа из очерка Салтыкова имеют некоторое сходство с приведенными фрагментами «Сказания». Так, на просьбу героя рассказать о своей прошлой жизни, старец Асаф отвечает: «Кая для тебя польза, и какой прибыток уведать звание смиренного раба твоего, который о том только и помыслу имеет, чтоб самому о том звании позабыть и спасти в мире душу свою? И кая тебе польза от того, что очам твоим раны мои душевные объявятся и гноище мое узриши? И станешь ли ты вестника, глашающего тебе весть добрую, вопрошать о том, откуду он, и не посадишь ли его, вместо того, за стол и не насытишь ли глад его?» (2, 382).

Говоря об очерке Салтыкова, следует особо остановиться на старце Асафе, раскольнике, отшельнике, но при этом личности цельной и сильной духом. Именно Асаф, будучи духовником героя очерка, оказывает на него решительное влияние и учит пустынножительству. Столетний старец представлен у Салтыкова как «крепкий, словоохотный, разумный старик». «Лицом он был чист и румян, — повествует рассказчик, — волосы на голове имел мягкие, белые, словно снег, и не больно длинные; глаза голубые, взор ласковый, веселый, а губы самые приятные» (2, 381). Портрет Асафа очень напоминает старцев, описанных в книге Парфения, где, несмотря на некоторые индивидуальные особенности, внешний облик старцев почти всегда поразительно схож.

Таков, например, портрет о. Иоанникия[293] (Афон): «Росту был высокосреднего, власы длинные светлорусые, борода длинная и широкая, русая, лицеем чист и бел, и всегда весел, взгляд самый приятный…» (I, 361); или же портрет старца Иоанна (монастырь Ворона): «Росту был среднего, власы на главе поседелые, белые, брада не большая, белая; и так был сух, что крови и мяса не приметно, кроме кожи и костей; лицеем светел и весел, и всегда очи его были наполнены слез. Слово его было тихое, мягкое и кроткое…» (I, 262).

Старец иеросхимонах Арсений был особенно дорог о. Парфению, строки, посвященные своему духовнику, у автора «Сказания» проникнуты особенным чувством, но описание внешнего облика старца также иконографично и почти лишено индивидуальных черт: «Отец Арсений росту высоко-среднего, волосом рус, брада средняя, окладистая, с проседью; главу держал мало наклонну на правое плечо, лицеем чист и весьма сух, и всегда в лице играл румянец, а наипаче при Богослужении, и едва можно было на него смотреть; всегда был весел, и на взгляд приятен, очи имел наполненные слез, слово кроткое и тихое, говорил всегда просто, без ласкательства, решительно, без повторения» (I, 332).

Образ духовника Арсения, несомненно, является центральной (помимо самого автора) фигурой «Сказания», вплоть до самой смерти о. Парфения старец оставался для него духовным примером. Жизнь и подвиги духовника, описанные Парфением, стали предметом пристального внимания Салтыкова. Рассказ о подвижничестве Арсения, о «слезном» даре его ученика Николая Салтыков относил к «глубоко потрясающим» моментам книги. В статье о «Сказании» писатель цитирует Парфения, который сам молился на литургии в келии старцев: «Многажды мне случалось, — говорит автор, — взойти в притвор и слушать их громогласную литургию и музыкальное их пение, слезами растворенное. Вижду двух старцев, постом удрученных и иссушенных: один в алтаре, пред престолом Господним стоит и плачет, и от слез не может возгласов произносить, только едиными сердечными воздыханиями тихо произносит; а другой стоит на клиросе и рыдает, и от плача и рыдания, еще же и от немощи телесной, мало что можно слышать» (5, 58–59). Но особое восхищение у Салтыкова вызвал поступок с хиосским христианином, которому старец на выкуп из плена жены и детей отдал свои последние сбережения. «Бескорыстие и готовность жертвовать собою на пользу ближнего возведены здесь на ту степень, — пишет Салтыков об этом поступке старца, — где человек является как бы отрешенным от своей индивидуальности» (5, 59).