Сказание о флотоводце

В город по осенней распутице прибывали из столицы врачи, инженеры, чиновники. Злой после месячной тряски по ухабам, весь в нетерпении, приехал Пирогов и сразу, пересев с телеги на легкую бричку, направился по госпиталям. Раненые лежали в домах, в сараях; обозы с ранеными беспрерывно тянулись в Херсон, Симферополь, Феодосию. Вечером, такой же злой, стремительный, с маленьким саквояжем в руке, он стоял перед Нахимовым в его квартире и, сняв шляпу, гудел простуженным голосом:

- Ваше превосходительство... нет деревянной кислоты, кислота сия должна быть в избытке, обезвреживает испарения... Больные и раненые лежат вместе. Безобразие! Сестры Крестовоздвиженской общины хорошо молятся Христу, но не руководят прачками. Прачек надо, ваше превосходительство.

Пирогом вместе с адмиралом появились на другой день в госпиталях. "Адъютант но мирским делам" сопутствовал им. В городе объявили, что все девицы не моложе семнадцати лет, окончившие шесть классов школы, могут идти в сестры. Монахини встретили это обращение как допуск непосвященных в дела церкви. "Сестра милосердия врачует сердца, а не только раны", -заявляли они. Как бы в наказание им, Пирогов запретил трем монахиням ухаживать за ранеными, пока не пройдут курса при главном госпитале, и отстранил от дела двух малограмотных фельдшеров. В госпиталь бросились женщины. Ольгу Левашову упорно не принимали "по малости лет". Ей едва исполнилось шестнадцать. Низенькая, быстрая, с обветренным смуглым лицом и сильными загорелыми руками, она протискивалась к врачам и стеснительно шептала, что более двадцати раненых уже приволокла с поля... Ее не слушали. Тогда, в отчаянии, она назвала себя племянницей Пирогова. Ей поверили и зачислили в сестры. Не прошло и месяца, как о "племяннице" узнали все, кроме самого хирурга. Она подкрадывалась с лазутчиками на передовую, ходила в дозор; в госпитале, где работала, называли ее не cecтрой милосердной, а "сестрой радостной".

Пирогов скоро уехал, и досужая молва передала, якобы племянница провожала его до заставы.

В действительности, состоялось в этот последний день их конфузное знакомство и прощание.

- Оставляете ли у нас племянницу? Навеное, хотите с ней проститься? предусмотрительно спросили хирурга, когда он в последний раз проходил по госпиталю.

- О ком вы? - буркнул Пирогов.

- О вашей племяннице.

- Что-то не пойму, извините...

- Прикажете позвать?

- Кого?

Девушку пригласили, и, закрыв лицо руками, она заплакала. Хирург глядел на ее руки, холодные, в пупырышках, на волосы, с гимназической аккуратностью заплетенные в две косы, на острые худые лопатки, дергавшиеся от плача, и понял:

- Как звать тебя, девочка?

- Левашова.

- Где твой отец?

- Он на Малаховом кургане, офицер,-не без гордости произнесла она сквозь слезы.

- А я значит... дядя. Пусть будет так, девочка. Ты не могли поступить иначе, не обманув?

- Не могла! -ответила она, вздохнув, и вытерла слезы кулачками. - Меня бы не взяли сюда, если бы я не соврала.

- Знаешь что? Мы не будем с тобой перед всеми виниться. Ведь ты можешь быть и троюродной племянницей мне. А я могу даже и не знать всех своих дальних родственников. Важно, что ты племянница!

Она, прикусив губу, в упор смотрела на него, не понимая.

- Ты напиши мне в Петербург, как будут идти дела. Иди же, не смущайся.

И, притянув Левашову, он поцеловал ее, сказав:

- Папе скажи обо всем, как было. Чтобы и он не бранил тебя. Породнились, так чего уж теперь?..

Он быстро ушел, держа под мышкой шляпу и зонтик, бодро неся дорожный саквояж, отсюда направляясь к ожидавшему его на улице возку.

14

Зима была морозная, снежная - редкая зима в Севастополе. Канонада гремела, полки ходили в атаку, город строился, и никого не удивил приказ Нахимова, объявленный гарнизону: "Теперь шестимесячные труды по укреплению Севастополя приходят к концу, средства обороны нашей почти утроились".

Весна подошла незаметно, и трудно было понять, от пороха или от распустившихся почек стал сладковат воздух. Зори вставали в розовом дыму, а вечерами в оттепельной синеве весенних сумерек море казалось все более

отдаленным от города, хотя лежало и билось оно совсем рядом, стеклянистое и тугое. Пространство терялось, и наплывали миражи; паруса неприятельской армады висели в небе над вплюснутыми в межгорье домами. Было пусто вокруг, незасеянные поля походили на пустыри, горы неприютно белели, и казалось, город стоит один на один против врага, скрытого степью и морем.