Сказание о годах Хогэн

Экс-император был охвачен печалью, а потому захотел узнать о делах в столице и расспросить о милой старине. Но, как и следовало ожидать, он написал только такой ответ:

Из Асакура
Возвращают тебя
Без результата.
Я же плакать останусь
В краю рыбаков.

Рэнъё, приняв это стихотворение, убрал его на дно заплечной корзины и направился в столицу, плача и плача.

После этого случая жизнь Нового экс-императора в ссылке на острове стала слишком горестной, поэтому губернатор, во исполнение своих официальных обязанностей, велел оборудовать ему дворец в местности Цудзуминоока в окрестностях буддийского храма в Сидо[594] и перевёл его туда. Там от рассвета до темноты, хотя и благоволил государь в тоске выходить из своего дворца наружу, к нему не осмеливался приближаться никто, вплоть до бедных простолюдинов и простолюдинок.

При таких обстоятельствах, по крайней мере, своей компанией августейший считал ближних слуг, людей, пребывавших в полном согласии с ним во время его прогулок, которые экс-император совершал иногда, в то время, когда он развлекался поездками в разные места, любовался цветами по утрам, луной по ночам, китайскими стихами и японскими песнями, духовой и струнной музыкой, находил удовольствие в «танцах пяти» и в «свете изобилия»[595].

Хотя изгнанник и питал интерес к таким делам, он задумывался о своём теперешнем положении, и у него то по одному, то по другому поводу непрерывно бежали его августейшие слёзы. Ему ещё нужно было заботиться о своём непривычном жилище в провинции. Постепенно наступала осень, всё вокруг становилось печальнее и печальнее. Звон насекомых, которые вились над бамбуковой изгородью, становился слабее день ото дня. Наступило время, когда ветер шумел в соснах и по ночам пронизывал тело, отчего те немногие дамы, что состояли при августейшей особе, ничего другого не делали, а только подавленно лежали ничком и плакали. В некоторых случаях, поддавшись настроению, они с удовольствием вспоминали богатую развлечениями столицу. При этом всё вокруг темнело от дождя слёз, такого, что должны были намокнуть даже макушки деревьев.

Хорошенько надо всем подумав, Новый экс-император решил: «Я был возведён в достоинство Сына Неба как потомок внуков Неба. Удостоенный высокочтимым тронным именем[596], долго держал в своих руках обитель монарха. Несмотря на то, что говорят, будто я не занимался государственными делами, покуда престолом владел покойный экс-император, мне даже и о том времени есть что вспомнить. Это, главным образом, весною — весенние развлечения, осенью — осенние удовольствия.

Я провёл 38 вёсен и осеней, либо гуляя с цветами в Золотой долине[597], или любуясь луной у Южной башни. Минувшее представляется мне не более, как вчерашним сном. В такие размышления погружаюсь я, сосланный в воздаяние за какие-то грехи на дальний остров.

У меня не было причины прикреплять письма к крыльям диких гусей[598] и излагать в этих письмах свои думы, потому что нет здесь границы между севером и югом, я не делаю различия между тёмным и светлым началами, поэтому-то и трудно себе представить, что наступило время, когда единственным выходом становится ожидание, пока у вороны побелеет голова, а у лошади вырастут рога[599]. Я не перестаю думать о родимой земле и готов стать демоном тоски по родине.

В эпоху правления императора Сага[600] разрушили порядки, существовавшие в предыдущее правление императора Хэйдзэй[601] Когда же император Сага принял постриг, до дальней ссылки[602] дело не дошло. В самом деле, когда я сам восходил на престол после тогдашнего государя, я очень жалел об этом. Забыв о том, кто меня вскормил, о былых его благодеяниях, совершать тяжкие прегрешения очень горько!» — так думал августейший.

В нынешней жизни он совершил ошибку. Потом, считая, что это нужно для абсолютного просветления в жизни грядущей, он пустил кровь из кончика своего пальца и в течение трёх лет собственной кистью переписывал важнейшие пять сутр Трипитаки[603]. Когда на этом дальнем острове ему становилось особенно горько, августейший думал, что его должны будут поместить в окрестности храма Хатимана к экс-императору Тоба, и сообщил об этом в Омуро[604]. В его письме говорилось: