Сказание о граде Ново-Китеже

Опаленные взрывом, местами обрушенные стены Детинца горели неохотно. Сложенные из бревен, окаменевших за века, они только обугливались и дымили. Но начинались пожары в самом Детинце. Земля была усыпана соломой и тесом, сорванными с крыш. Бегали с плачем жены верховников; стрелецкие женки гнали куда-то коров, овец, гусей. Метались собаки, осатаневшие от криков, сумятицы и ярости.

В сорванные ворота валили толпой посадские, радостные, злые, веселые. Взята наконец ненавистная твердыня верховников! Размахивая топором, пробежал сидень Софроний. Апостольская его борода свирепо вздыбилась, а на благостном лице божьего угодника – злость, остервенение и восторг. Он кричал с шальной радостью:

– Соляной амбар ищи, хрешшоны! Соли-матушки тут горы целые!

Замурзанный мужичонка размахивал огромным, в локоть, ключом – таким быка свалишь – и вопил, не смолкая:

– Вот он, всем ключам ключ! Царь-ключ! Все отомкнем, все найдем!..

Пробежала где-то вдали Дарёнка, раскосмаченная, свирепая, как медведица. Черненькие круглые глазки ее пылали местью, круто выведенные щеки пламенели огневым румянцем. Мичман бросился было к ней, но его отбросил напор толпы. А из рядов бежавших людей выскочил вдруг, непонятно как сюда затесавшийся, поп Савва. Он всех подряд осенял крестом и орал громче всех:

– Пали стены иерихонские! Лупцуй верховников и в хвост и в гриву!

На него налетел замурзанный посадский и замахнулся царь-ключом.

– Попался, сума переметная! Где жареным пахнет, туда и бежишь? Разражу поганца!

– Федя!.. Друг!.. Милостивец!.. Полундра, спаси! – заголосил поп, бросаясь к мичману.

Птуха влепил ему от всей души по шее, и поп запахал землю носом.

– Не порть морское слово, гад! На него набежали с двух сторон Псой Вышата и Сысой Путята.

– Федор, друг душевный, давай с нами щи с убоиной хлебать и кашу из горшка выламывать!

Псой и Сысой держали обернутые в полу зипуна горячие большие горшки.

– И не-разлей-вода тут! – захохотал мичман. – Кошмар! Щи и каша? Откуда?

– Знамо, из печки верховника! – Псой протянул моряку толстую деревянную ложку-бутырку. – Я заодно и ложки захватил. Страсть крутая каша! Перекуси.

– Спасибо, друзья, кашей некогда заниматься. Проклятого факира Шаро-Вары надо спешно поймать.

Птуха побежал к посадничьему двору.

Недобро затаившийся и словно ослепший, закрывший окна ставнями, он молчал, хитрил, таил мрачные тайны. У высокого красного крыльца ревела толпа посадских. Птуха увидел в толпе капитана, Косаговского и Истому. На нижней ступени крыльца стояли в ряд несколько стрельцов из охраны хором старицы, не участвовавших в конной атаке. А на крылечной площадке металась старица Нимфодора. Исчезло ее тухлое, фальшивое благочестие: она кричала, визжала, хрипела, как базарная торговка, задыхаясь от злости:

– Собачьи сыны!.. Воры!.. Богохульники!.. Рыло вам кабок сворочу! Кости ваши на дыбе затрещат!.. Кровью вашей умоюсь!

– Тю! Ты жива еще, моя старушка? – удивился мичман.

А выбежавший вперед, чтобы все его видели, поп Савва погрозил старице кулаком:

– Волкоеда горбатая! Мы тебя самою на дыбу вздернем!

Из толпы старице злобно кричали, но на крыльцо не решались подняться. Злая, жестокая, ненавистная, а все же святая, непогрешимая.

– Мне просто смешно! – вспыхнул мичман и кинулся к крыльцу. – А ну, кто храбрый, за мной!

Посадские дружно двинулись за ним и остановились. Стрельцы, ощерив зубы, с лицами, бледными от страха и ярости, взмахнули саблями. Не чуя себе пощады, они решили драться отчаянно.

Вдруг из толчеи выдралась Дарёнка, схватила тяжелую бочку, приподняла ее и швырнула в защитников крыльца:

– Их, собак, вот как шибать надо!

Бочка с грохотом обрушилась на ноги стрельцов, и они свалились со ступеней, взвыв от боли и выронив сабли из рук.

– Бона какими делами наши бабы заниматься начали, – сказали удивленно из толпы.

А Дарёнка, увидев Птуху, начала кокетливо заправлять под повойник выбившиеся волосы.

– Ой, чтой-то я, баба, не делом занимаюсь! Уйдут мои квашни. Быть сёдни толчку без моих пирогов и калачей!

Мичману было не до Дарёнки. Он влетел на крыльцо, схватил старицу в охапку, подтащил к двери и шлепком в зад перекинул ее через порог:

– Сыпьте, мадам, и чтоб мне тихо было! Он первый ворвался в хоромы, за ним побежали Ратных, Косаговский и десятка два посадских. Остальные хлынули к пороховому погребу.

В гулкой его глубине вдруг закричали многие голоса, а!1з дверей вылетел главный сыщик Патрнкей Душан. Он прятался в дальних погребных подвалах и теперь пробивался, размахивая длинным стрелецким копьем. Алекса Кудрезапко, предводитель посадских, захвативших пороховой подвал, стиснул зубы, вырвал из рук посадского топор и кинулся на подглядчика. Ловким, сильным ударом он перерубил древко Патрикеева копья и всадил топор по обух в спину Душана.

– Получай! Скольких ты предал, собака! Но больше всего шуму было около соляных амбаров. Посадских, валивших в амбар, встречал Софроний:

– Тащите, спасены души, соль-матушку! Без соли и хлеб не естся, без соли и стол кривой. Отводите душеньку, солите ее круче!