Сказание о Майке Парусе

Поэтому митинг бурлил много часов подряд, без перерыва, без роздыха, ораторы сменяли один другого, кричали до хрипоты, пришедшие «братались» с чубыкинцами.

На мучной ларь вскарабкался дед Сила, обнажил лысую, как яичко, голову.

— Граждане и товаришши! Бабы и мужики! — взвился он надтреснутой фистулой. — Так што, объявляю Советскую власть по всему урману! А кому не ндравится, тому — во! — он с трудом поднял над головой свою огромную шомполку. — Ета орудия пробивает наскрозь медведя, а уж о Колчаке и балакать неча... Ишшо прадед мой с етой орудией, растуды ее...

Деда дернули за портки, стащили с ларя. А его место занял тоже старичок, и тоже тщедушный до крайности, но с густыми серебряными волосами и хитрыми, вприщур, глазками. Он огладил белый клинышек бороды, откашлялся в кулачок. И вот что он сказал, этот благообразный старичок, чистенький, прозрачный весь какой-то, — вот что сказал своим тихим голосом, который, однако, услышали все в притихшей вдруг толпе. Встречаются такие люди с такими вот неотразимо действующими на толпу голосами.

— Баско вам, православные, победу свою править, — сказал старичок. — А куда же деваться нам, святого Никона последникам, старого завета и обряда приверженцам? Святой Синод отринул нас, ако врагов своих смертных, царь на нас, старообрядцев, гонения учинял, а теперь ваша Советска власть и того хуже творит. Бывший наш брат во христе большевиком стал, — оно бы и ладно: неисповедимы пути господни, каждому свое на роду написано. Но вернулся наш выкормыш третьего дня в лоно родное и, благодарности вместо за соль, за хлеб, каким община вскормила его, сироту горемычного, стал кровавую расправу над проповедником Серафимом учинять. Возмущение среди братьев и сестер великое началось, мы нарочных в другие кержацкие поселки разослали...

Мудрено говорил старичок, а у Маркела вдруг захолонуло все в груди, подбежал он, рявкнул на оратора:

— Не мотай, дед, нервы, говори, кто он такой, этот большевик?! Спирька Курдюков?

— Дак Спиридон и есть, кто же больше...

Маркел схватился за голову: как сердце чуяло... Когда шли они вдвоем на разведку, Спирькино родное село без остановки миновали: торопились сильно. А добрались до Кыштовки, Спирька попросился вернуться — дома побывать, дружков попроведовать.

Не хотел Маркел одного его отпускать, насторожил Спирькин рассказ о проповеднике Серафиме, но парень клятвенно заверил, что пальцем никого не тронет... И так, и этак подумал Маркел: мимо родного гнезда пройти и не заглянуть — обидно, конечно, по себе знал.

А с другой стороны, в Кыштовке Спирька со своим неуемным характером и глупыми выходками, пожалуй, только помехой был бы. Одному-то сподручнее, вон как удачно провел разведку. Вот и отпустил на свою голову...

Маркел разыскал Чубыкина, рассказал всю историю.

— Говоришь, нарочных во все кержацкие села послали? — Иван Савватеевич запустил пятерню в свою густую рыжую бороду, как делал всегда, когда волновался или искал выход из трудного положения. — Бе-да-а... Раззвонят теперяча на всю округу, вони не оберешься. Вот ведь один мелкий пакостник сколько делов натворить может. Кержаки этого так не оставят, знаю их. Вредить начнут. Дай-кось, Серафима своего в святые мученики возведут, и все, кто мало-мальски богомолен, отколются от нас. Беда-а... Надо што-то делать. Позови-ка старикана энтого.

Благообразный старичок предстал перед грозным партизанским командиром, смиренно поклонился в пояс. Рассказывал тихо, со слезою в голосе: как появился Спирька в родном селе при ружье и гранатах, как согнал всех братьев и сестер в молельный дом и держал перед ними длинную речь, из которой выходило, что он, советский большевик, а заодно и коммунист Спирька Курдюков, послан от самой Москвы, чтобы навести порядок в данном селе, — низвергнуть бога и распустить кержацкую общину. Советска власть, — говорил, якобы, Спирька, — объявляет полную свободу личности и уничтожает всякую частную собственность: даже муж не имеет права иметь свою жену — все будут спать под одним, сшитым на целое обчество, одеялом...

Тут и возмутился проповедник Серафим, намекнул, что от такого позора все они, братья и сестры во христе, запрутся в одной избе и сожгут себя заживо, как делали старообрядцы в старину в знак протеста. А Спирька озверел, бросился на Серафима и стукнул чем-то тяжелым по темечку.

А много ли старику надо? Совсем уж ветхий был, на ладан дышал. Спирьку же насилу скрутили всем миром и вот послали ходока к партизанскому командиру, чтобы рассказать о сем диком случае и просить защиты...

— Дак чо же ты не пришел ко мне побалакать с глазу на глаз, а сразу полез на трибуну? — нахмурился Иван Савватеевич. — Или тебе плевать на того Серафима, а случай выпал народ восстановить супроть нас, партизанов?

Старичок заюлил, закрестился, пал на колени.

— Вон с моих глаз!.. гнида шелудливая...

Верхом на лошадях поехали в кержацкий поселок. Чубыкин всю дорогу молчал, хмурился.