Сказание о Маман-бие

Слезы капают в тесто, мысли ее в смятении, но она настороженно молчит.

И ночью Аманлык ничего толком ей не сказал. Утром заседлал коня. Взял на руки Жаксылыка, жадно прильнул к его личику и, с трудом оторвавшись от сына, вернул его матери. Никогда раньше отец так горячо не ласкал ребенка. Акбидай подумала: так прощается с близкими тот, кто знает, что назад не вернется. И она осмелилась заговорить сама:

— Бек мой, разве Абулхаир-хан не лютый наш враг? Чем обернется для нас помощь кровопийце? Не кладете ли вы сами свою голову на плаху?

— К чему ты это все говоришь?

— К тому, что ты идешь на войну, — боюсь за тебя, любимый!

— Замолчи! — И, не давая ей возразить, Аманлык тронул коня.

— Счастливого пути, бек мой! Дай бог свидеться вам с Жаксылыком!

— Уйди с дороги!

Аманлык хлестнул коня плеткой, поднимая его с места в карьер. Кончик плетки невзначай задел лоб Акбидай, прижавшейся головой к стремени мужа, — на лбу вспухла багровая полоса, тоненькой ниточкой засочилась кровь, смешиваясь со слезами на заплаканном лице. Но она ничего не замечала, застыла неподвижно, провожая взглядом джигитов, дружно скачущих вслед за Мамаиом.

Так и стояла она с омытым слезами и кровью лицом, прижимая к груди ребенка, и кисточки ее большого белого платка трепетали на студеном ветру.

Будто почувствовав, кого он только что лишился, ребенок громко заплакал.

— Не плачь, сынок, — шепнула она, давая мальчику грудь, — не ляжем камнем на дороге отца, даст бог — вернется нам на радость! — И, суеверно поплевав себе за ворот платья, Акбидай снова устремила взор вслед скрывшимся воинам.

20

Развалины с четырьмя прокопченными стенами — подарок хана за победу туркменского коня — вот и все добро, нажитое Кудияром-конюхом при ханском дворе. В пустом проеме окна свободно гуляет ветер, — зимой зияющий провал затыкают охапкой сена. Сквозь дыру в потолке в ясные дни выходит дым от очага, в сырую погоду или в мороз, когда хозяин закрывает отверстие, дым оседает внутри. Балки под потолком еле виднеются из-под толстого слоя копоти. Когда-то ласточки вили там гнезда, теперь они словно заштукатурены. Глаза у конюха красные, постоянно слезятся.

Есть в доме и кое-какая утварь: большой деревянный сундук, за ветхостью выброшенный из дворца. В сундуке хранится посуда: кувшин, котелок, с тюбетейку величиной, две глиняные пиалушки. На крышке сундука сложены черная кошма, рваное стеганое одеяло, тощая подушка, стоптанные сапоги да дырявый халат хозяина.

Привыкшая за четыре года к палатам ханского дворца, Алмагуль опасливо глянула вверх: казалось, что оттуда ей на голову вот-вот посыплется сажа. Не снимая с ног старых кожаных калош, она робко присела на уголок черной кошмы, расстеленной перед ней Кудияром.

Кудияр-конюх разжег очаг, поставил кумган на огонь и в нем же заварил чай, — чайника у него не было.

— Не робей, доченька, пей! — сказал он, протягивая ей пиалушку.

При слове «доченька», которое так жаждала услышать Алмагуль, ее поблекшее лицо затворницы расцвело и засияло, как цветок, будто пролился с потолка поток солнечных лучей, озаривших прокопченные стены.

— Дайте-ка я сама налью вам, отец, — молвила она и, скинув калоши, уселась поудобнее.

У старого конюха тряслись руки, когда он ставил перед девушкой свой черный кумган. Ведь за всю свою жизнь он ни разу не получил пиалы чая из рук женщины (разве что от матери в детстве).

Оба — и старик и девушка — долго пили чай молча. А когда разомлели, пот прошиб от горячего, стали рассказывать друг другу о себе: кто они такие да откуда. Сначала Алмагуль рассказала, что ей довелось пережить. Она добавила еще, что слышала от Амаплыка, будто есть у них где-то дядя, тоже по имени Кудияр, младший брат их отца Данияра. Конюх вздрогнул, побледнел, дыхание у него перехватило, бесцветные глаза побелели, хотел что-то сказать, но язык не повиновался, и он зарыдал.

— Благодарю тебя, господи… боже мой… — залепетал он наконец, обливаясь слезами… — Господи… Да ты же моя… миленькая, единственная родня моя, доченька… господи…

— Не плачьте, дядюшка Кудияр, — уговаривала Алмагуль, сама едва сдерживая слезы. — Если уж вы плачете, то мне-то что же остается делать? Детям утирают слезы родители… А наши слезы… не плачьте. Поблагодарим судьбу, что свидеться довелось!

— Сейчас, сейчас, милая, перестану… Ну уж, коли так, есть у меня в городе один-единственный друг — пусть и он порадуется с нами.

Матьякуб-дворник был соседом Кудияра, таким же бедняком, как и он сам. У него даже рубахи нательной не было, и летом он ходил до пояса голым. В таком виде он и явился на зов приятеля. Увидев, что навстречу ему, почтительно приветствуя гостя, вскочила красивая, богато одетая девушка, Матьякуб смутился и, бормоча: «Дай бог здоровья, дай бог здоровья!»- опустился на кошму.

И пошла у них оживленная беседа. Жадно слушали друзья рассказы Алмагуль о бедствиях разоренных каракалпаков, о шейхе Мурате, Оразан-батыре, о молодом бии Мамане. И хотя новостям этим было уже более четырех лет, оба сидели затаив дыхание, боясь пропустить хоть словечко.