Сказание о новых кисэн

— Прошу вас, пожалуйста, не называйте нас «девками», — мягко сказала мисс Мин. — Это очень неприятно слышать: знаете, как это режет ухо? Кстати, бабушка, вы сначала научитесь стоять поровнее, когда курите, а потом ругайте нас, что ли.

— А что? — с раздражением сказала Табакне, со злобой прищурив и без того узкие глаза. — Тебе-то что с того, как я стою, когда курю, а? Не нравится? В чем проблема?

Из-под ее крепко сжатого кулачка тянулся вверх, не прерываясь, шлейф сизого дыма.

— Ну что это за поза? Когда вы курите, сидя на корточках, скрючившись, вы выглядите так, словно курите ворованные сигареты. Это так некрасиво, — тихо и смиренно, сказала ей мисс Мин, вращая в руке корзину для бани, радуясь в душе тому, что сумела поддеть кухарку.

— Я курю не сигареты, а «время», — все так же раздраженно сказала Табакне. — Время, которое я прожила, разве оно не всегда было таким? Я прожила почти полвека в кухне кибана, готовя большие красивые обеденные столы, сидя вот так, на корточках.

Последние ее слова не были слышны из-за сильно хлопнувшей двери.

— Безмозглые девки не знают, — проворчала она, — что если одна обувь лежит отдельно от другой, то даже приходящая удача уходит.

Недовольная тем, что не смогла от души выругаться на мисс Мин, Табакне, подняв голову, стала разглядывать своими маленькими треугольными глазками разбросанную везде как попало обувь. Но сколько бы она ни смотрела, сабо в ее глазах выглядели неуклюжими и некрасивыми. «Пусть они не хотят носить туфли в форме цветов или украшенные цветами, но как можно носить такое уродство?» — ругалась она про себя, собирая разбросанную обувь и расставляя их парами. Несмотря на то что Табакне жила с кисэнами под одной крышей, она, сомневаясь, что в их судьбе есть место для счастья, думала, что именно она должна о них позаботиться — а вдруг и для них есть хотя бы слепая удача.

— Кисэн рождается «наполненная» весельем, — сказала она вслух, а про себя подумала, что на самом деле сегодня даже днем с огнем нельзя найти кисэн, про которую можно было сказать: «Да, это настоящая кисэн!»

Говоря современным языком, она считала, что у них нет профессионализма. Сидя в небольшом садике, на плоском камне, выпиравшем из-под газона, разведенного во дворе, глубоко затягиваясь, она курила сигарету. И без того сгорбленная, еще сильнее выгнув спину, похожая на куриную грудку, к которой приклеили две ноги, сухие, как сайды, она казалась очень жалкой и несчастной. У нее было такое маленькое тело, что, казалось, его можно было сжать одной рукой. Кожа вокруг губ, сжатых так, чтобы ни одна струйка дыма не просочилась наружу, была густо покрыта мелкими морщинами. Тонкие и редкие брови показывали ее привередливый характер, впалые уши, словно дух, улавливали даже звук от проползающего мимо муравья, крепкие зубы, сохранившиеся почти здоровыми, до сих пор ни разу не причиняли ей никаких проблем, а множество темных пятен на лице, которые бросались в глаза, указывали на ее возраст. Единственным свидетельством того, что ей в этом году исполнилось 79 лет, были только эти темные пятна и морщины вокруг губ.

Каждый раз, когда между ветвями японских тисов и можжевельников, обрезанными секатором, взвивался дым из сигареты Табакне, раздавался голос певицы-кисэн мадам О, доносившийся из бамбукового леса за задним двором. Мадам О прочищала горло: «Охо-о-о… ахы-ы-ы… о-лоль-лоль-лоль-ло-ры-ры-ры».

Поднимите, поднимите, друзья.
Поднимите бокал вина.
Выпив вино, сделанное из бульлочхо[6],
Закусив персиком, растущим у пруда,
Где живет небожитель давно,
Живите вечно, мои друзья.

«Ее голос с каждым днем становится все более влажным и сиплым, — выпуская очередную струю дыма, с грустью думала Табакне, глядевшая, качая головой, в сторону бамбуковой рощи. — Хоть и говорят, что такой голос лучше чистого и звонкого, непросто определить — до какого предела он становится лучше? Если ее голос так ослабел, как она сможет растопить сердца людей, которые слушают ее?»

Табакне, прожившей почти полвека в кибанах, достаточно было взглянуть в лицо новенькой кисэн, чтобы определить, что ее ждет и как сложится ее жизнь. Однако прошли десятки лет, прежде чем она научилась различать голоса своими впалыми ушами. «Но если не станет мадам О, то, возможно, в этом мире совершенно не останется поющих кисэн, — с грустью думала она, наслаждаясь все еще красивым голосом. — Водитель Пак, видимо, и сегодня, глядя, как с каждым днем слабеет ее голос, все более похожий на его свисающие с пояса брюки в жаркий летний день, будет допоздна искать новых молодых певиц-кисэн, которые смогут ее заменить».

2