Сказание о первом взводе

Трех хат было вполне достаточно для размещения всего отряда. Глейм вошел в избу, стоявшую чуть в стороне. Присветил фонарем, прислушался, вздрогнул. Слышался чей-то храп, на скамье у вороха соломы что-то блеснуло… Взвел автомат, осторожно шагнул к скамье. Пистолет! В луче фонаря сверкнула золоченая надпись. Читал ее, и впервые за эти семь дней губы искривила насмешливая улыбка. В комнату с шумом ввалились солдаты. Глейм поднял руку, свистяще зашептал: Тшш! Тише!

XVI

…Вспоминая родное село, мать, сверстников, Петя так и не заметил, как перешагнул границу, отделившую воспоминания от сновидений… Вот он и Тимош Лавренко, звеньевой из его дружины, мчатся на лыжах к ветряку, за которым начинается Красный Яр. Присев на старый источенный жернов, поправляют крепления лыж, потуже подпоясываются. Глухо шумит и поскрипывает насквозь продуваемый ветряк, чудится, будто кто-то сипло переговаривается в его дощатой утробе, спорит, злобно ворчит. Правду ли говорят или только пугают, что здесь, бывает, зимуют и совы и филины? Ледяной холодок скользит при мысли об этом по спине. Айда к яру! Спохватившись, катятся по пологому спуску туда, где самая-самая наикрутизна. Вот бы задала, если б увидела, мать! Здесь трамплин не хуже, чем тот который они видели в журнале… Точно паришь в воздухе. Во всем теле словно бы жутковатая щекотка. Так несколько секунд, пока ноги не спружинят в толчке на снегу, засыпавшем дно яра. Словно снаряд, оба дружка проносятся меж его крутыми откосами, а перед рекой обрыв еще больший. Закрой глаза, и покажется, что летишь в огромную черную бездну, и щекотка уже невмоготу. Фу ты!..

Петя резким движением тела освобождается от подступившего кошмара, открывает глаза. Выходит, что он вздремнул? Торопливо схватился за автомат, за пистолет. Они на месте. Вот уже и на дворе будто стало тише, только сильней сонное дыхание рядом. Петя уже хотел приподняться, когда не слева, где лежал Широнин, а справа, совсем близко раздалось…

— Майнэ муттер… майнэ либэ муттер!..

Петя замер. Не показалось ли ему? Не продолжает ли он спать? Но вот опять послышались горячечно-бредовые и вместе с тем отчетливо различимые слова:

— Муттер… майнэ муттер!

Шкодин осторожным движением вынул фонарик, сунул его под полу шинели и уже оттуда чуть приоткрыл глазок фонаря, повел его лучиком. На расстоянии руки от него разметался на соломе немец. Заросшее, с заострившимися чертами лицо. Блуждающая, блаженная улыбка на оттопыренных припухших губах. Чуть дальше из соломы высовывалось чье-то плечо… за ним еще и еще с отороченными белой ниткой погонами, на которых блеснули оловянные пуговицы. Немцы вповалку спали по всей избе.

Не столько страх, сколько стыд, жгучий стыд перед доверившимся ему Широниным прежде всего ощутил Шкодин. Он перекатился поближе к командиру взвода, приник губами к его уху, чуть потряс:

— Товарищ лейтенант, я вам буду говорить, а вы молчите, слушайте, — Шкодин боялся, что Широнин при такой неожиданной вести вскочит, зашумит, всполошит всех. — В избе немцы… полным-полно… надо уходить.

— Что? Какие немцы? — спросонок ничего не понял, но все же шепотом переспросил Петр Николаевич.

— Ввалился, наверное, целый взвод. Спят сейчас… надо уходить.

Широнин с минуту лежал молча, а потом и сам услышал учащенное дыхание, храп новых, загнанных пургой в хату постояльцев и тихо поднялся, потянул за рукав шинели Шкодина.

Осторожно переступая, друг за дружкой направились к двери. Широнин шел первым; зацепив одного из лежавших за ногу, чуть не споткнулся. Немец спросонья сердито что-то заворчал, поджал, пропуская идущих, ноги.

В сенях нашли лыжи. На минуту остановились на крыльце. — Эх, гранатой бы, — прошептал Шкодин и тут же почувствовал, что рука тянется к гранате неохотно, колеблясь… Вспомнились жаркий бред спящего, слова, зовущие мать… С облегчением услышал голос Широнина:

— Не поднимать шума… видишь — везде часовые.

В самом деле, впереди, в саду, поскрипывали чьи-то шаги, чья-то тень чернела у второй хаты. Отряд, расположившийся в лесном хуторке, видать, был немалый. Широнин и Шкодин задворками двинулись к лесу, но у большой хаты, в окнах которой мерцал ночничок, остановились, затаили дыхание. За углом, коротая время, мычал какую-то песню часовой.

— Давай! — одним словом приказал Широнин, рванулся вперед и, бросив палки под левую руку, вылетел за угол, послал очередь из автомата. Немец с воплем завалился на спину. Широнин метнул гранаты в окно, в другое окно полетели гранаты Шкодина. Не минули и крайней, третьей хаты. Под треск гранатных разрывов и дикие крики переполоха, поднявшегося на хуторе, скрылись в лесу.

…Что же все-таки произошло ночью?

Рассветало. Широнин и Шкодин подходили к Ключам и все еще раздумывали, пытаясь объяснить случай на хуторе. Почему немцы не тронули лыжников? Не заметить их они ведь не могли.

— Я, товарищ лейтенант, задремал, ну, может быть, на четверть часа, — виновато оправдывался Петя, — а потом спохватился, чую, дело недадное. Чужой дух и словно кузнечный мех в хату втащили, такое дыхание…